Однажды казаки изловили на Тугнуе бабу в белом халате и белой косынке с красным крестом, привели в деревню.

— Сестрица! — допрашивал в избе пойманную огненно-рыжий офицер. — Сестрица, ну зачем вы к этим сволочам примкнули?

Офицер вывертывал слова по-немецки да и сам на прибалтийского немца смахивал.

— А вы-то зачем в белую банду затесались? Вам-то что надо?.. Ехали бы к себе в Митаву. Небось поместье имеете на родине… Вот и жили бы бароном без грабежей и расправ, — отрезала сестра.

Офицера передернуло:

— О, ви какая… заноза!

— Не нравится? У каждого свои убеждения…

— Мы, — офицер обвел мутными глазами столпившихся на пороге любопытствующих мужиков, — мы с женщинами не воюем.

— Рассказывайте!

— Нет, лучше вы расскажите, за что на Урале комиссары государя императора расстреляли.

— Туда ему и дорога, этому пугалу!

— Так говорить о покойном монархе! — залился багровой краской огненный офицер.

К вечеру сестру расстреляли в полях под Майданом.

— Молодец баба: так и режет, так и режет, — похвалил бесстрашную сестру зудинский Федька. — Он ей слово, она ему — десять!..

— О царе Николашке тоже здорово загнула: пугало! — поддержал Федьку старший брат Сильвестр.

Этими же беспокойными днями Дементей Иваныч отвез в Завод очкастого племяша, который последнюю неделю не выходил из горницы, — отвез тайком, в полуночи, через оборские ворота.

— Довольно пужал своими глазищами ребятишек. Езжай себе с богом — кабы чего не случилось.

Не то от ночной сырости, не то от чего другого Андреич поляскивал зубами.

— Ведь это ж реакция, дядя, — дрожа, лепетал он.

— Там как ты хошь назови, а все к одному концу. С капиталом удумали тягаться… да разве с ним потягаешься? Без него, паря, немного напрыгаешь… Эка что удумали! — откликнулся — скорее на свои думы Дементей Иваныч.

Теперь он был спокоен: все обернулось по-старому, по-привычному. На другой день как заскочили в деревню белые, Николай Александрович Бутырин с утра открыл свою лавку. Значит, всё прочно, всё на своем месте.

Именем сибирского временного правительства снял засовы с Елизаровой лавки и Астаха Кравцов, богатеев зять и душеприказчик.

9

Вольно вздохнули никольцы, когда, обшарив ближайшие ж деревне заимки, белый отряд снялся с места. Председатель Мартьян, Алдоха и Харитон Тряси-рука остались неразысканными.

Выбранный старостой Астаха Кравцов восторженно заверещал вслед своим избавителям:

— Хоть и хорошие для нас люди, все ж без них свободнее…

Понаехавшие к Бутырину за товаром братские скупо и неохотно подтвердили новый слух: а дацан-то ведь целехонек! И никакие гвардейцы в нем не ночевали…

Сенокос был в самом разгаре. Но с весны — да и все лето — стояло, вёдро, травы посохли, не уродились.

— Без сена нынче останемся! Помачки траве вовсе не было, — качали головами мужики.

Учуяв свободу, Никольские крепыши порешили силой оттягать у хараузцев привольную густотравную луговину, что за раздельной речкой Дыдухой, под самым Хараузом. Мысль о том подал все тот же дотошный Астаха:

— Что на них смотреть! Кому все, кому — ничего. Благоразумные мужики принялись отговаривать на сходе от этой рискованной затеи, — сами, мол, знаете, что хараузцы за народ… спуску не дадут, — но их перекричали:

— Самое теперь время. В городу заваруха, городским не до нашего брата.

— Хоть раз да попользуемся, а там видно будет. Можа, и оттягаем.

Пастырь Ипат Ипатыч слово супротив не вымолвил, — значит, тому и быть.

Договорились выехать на хараузский покос большим скопом, пораньше, на заре. Астаха подбил молодых парней и мужиков захватить с собой берданки и винтовки:

— Полезут со стягами, тогда мы их пуганем!

Дементей Иваныч запретил Федоту соваться в это зазорное дело, — невесть как оно еще обернется. А парень совсем уж было собрался, дробовик заранее прочистил.

— Что нам… с нас на Оборе покосу хватит… А там либо будет, либо нет, а голову отшибить — раз плюнуть… Оставайся! — приказал сыну Дементей…

В матовой просини неба над Тугнуем горела на редких пушинках застывших облачков алая заря, — никольцы на телегах, с литовками, вилами, граблями, а которые и с ружьями, спозаранку тронулись степью в сторону Харауза. Кое-кто на дорогу для храбрости хватил самогону. Мягко катились колеса по густому, выщипанному скотиной, ворсу тучной степи. Потревоженные воробьи стайками и в одиночку срывались с бугорков, взлетали из-под самых лошадиных копыт и, громко чирикая, летели прочь.

Албазинский Вавила Степаныч с зятем Евлахой трусили на одноколках поодаль. Одноколки их глухо постукивали колесами, в хвосте этой длинной вереницы хлестко бегущих телег.

— Ладное ли дело удумали? — вплотную подъезжая к зятю, сказал Вавила Степаныч.

— Мне и то сдается: ни к чему это… неладно, одначе? — откликнулся Евлаха и придержал коня.

— Умные-то мужики дома остались, — снова забубнил Вавила. — Вон Дементей с Кандабая…

— Умные-то умнее нас…

Две одноколки, оторвавшись от хвоста, бок о бок застыли средь степи.

— Эй, вы… слабина, видать, берет! — крикнули им.

Но Вавила Степаныч с зятем не отозвались. Молча повернули они в деревню. От хвоста оторвались еще несколько телег, постояли, будто в нерешительности, на Тугнуе… завернули вспять.

— Тю… тю… ю-ю! — послышался вослед им протяжный насмешливый вой.

Трусливая измена Вавилы, Евлахи и других мужиков не обескуражила, напротив — подхлестнула. Вооруженные в диком раже закричали:

— Сучьи дети! Эк испугались! Горсти сена им не давать! Ровно антихрист оседлал никольцев, сказал бы старый Иван Финогеныч, кабы знал про эту затею.

Добравшись до хараузской луговины, возбужденные, колгочущие никольцы рассыпались по ее обочине наступающей цепью — и зазвенели литовки, заходили в могучем размахе десятки плеч.

С противоположного края луговины, который до этого казался пустым, по кипящей меж ичигов траве, цепью же, навстречу косцам, вдруг побежали хараузцы. Они матерно ругались, потрясали литовками.

— Обворужены! — заметив у пятерых приближающихся хараузцев дробовики и винтовки, завизжал Астаха.

Никольцы разом остановились, замолк звон опущенных в траву литовок… одиноко лысели дороги начатых прокосов.

— Кто им доказал?! — прохрипел бывший староста Левон.

В застывшей цепи никольцев наступило замешательство: ружья лежали там, позади, в телегах. Тем временем обозленные матерщинники-хараузцы уже щелкали затворами. Никольские парни кинулись вспять к телегам, за ними, дрогнув, припустилась и вся цепь… спотыкаясь, бранясь, роняя литовки.

Вслед бегущим прогремели выстрелы, донеслись крики:

— Мать вашу… будете грабить!

— Побьют всех! — прыгая в траву и распластываясь за кочкой, взвизгнул Астаха.

Невдалеке от него мягко бухнулся оземь Левон.

— Левона убили! — услыхал Астаха.

— Панкраха кончается! — заревели с левой стороны. Астаха чуть поднял голову. У ближней телеги суетились мужики, укладывали в нее стонущего парня.

— Сидорке Антипину в руку угодили… Кровищи-то! — кричали они.

Хараузцы остановились стеною шагах в двадцати, ружья держали на изготовку:

— Запрягай… больше стрелять не будем… запрягай! Суетливо, ошибаясь, точно впервые, никольцы натягивали на коней хомуты, шлеи, дрожащими пальцами привязывали вожжи.

— Запрягай! Боле не приедете? — насмехались хараузцы.

Никольцам было не до смеха. Левона и Панкраху положили в одну телегу, накрыли мешком.

— Эка бедынька… что натворили!

— А то и натворили, — не надо было зачинать тово, — глухо проговорил Сидоркин батька Антип. — Горюшко-то какое!..

— Убирайтесь и помалкивайте. Сами на пулю лезли… никто не манил. Не с кого и спрашивать! — напутствовали отъезжающих хараузцы…

Через неделю проведали о той стычке в Хонхолое, в волости, и выслали в Харауз и Никольское комиссию — расследовать причины и обстоятельства побоища. Обе деревни ровно крепкие запоры на языки повесили.