— Спирька-то свое получил! Достукался! Пошто же на Лукашку мору никакого нету?.. Вот поеду на деревню, убью его!..
От лености, от сидячей жизни Федот располнел, но гладкое и круглое теперь лицо его хранило еще следы былой красоты…
Кроме инвалидности, было у Федота и другое немаловажное препятствие к вступлению в артель. Пусть Елена завидует соседкам-колхозницам, не знающим проклятой нищеты, — братец Василий решительно против артели.
Наезжая в Никольское, Федот не раз слышал от него:
— Батька наш не пошел бы в колхоз и, будь жив, нас отговаривал бы… Не станем срамить себя… Поглядим еще, что из этих колхозов получится.
Иногда Федот заикался о желании Елены стать колхозницей, но Василий угрожающе предупреждал:
— Не бесчести нашу фамилию, выбрось это из головы… Ни крошки тогда не выпросишь у меня, так и знай! Лучше тогда и не езди… не брат ты мне!
Хоть и обобрал его старший брат при разделе батькина добра, оставил ни при чем, да и сейчас помощи от него Федот почти не видит, — все же страшно ему рвать окончательно с Василием. Покос у них на Оборе общий, — когда сена лишнего урвешь, когда пуд муки у Васьки выпросишь…
Пуще прежнего завладела скупость Василием Дементеичем, скареднее прежнего стала его хозяйка Хамаида Варфоломеевна, — так и глядит, чтоб не увез чего Федот у них со двора. А когда, случалось, отсыпали ему муки либо отрубали кусок мяса, Хамаида норовила дать поменьше да похуже, так и ела его глазами: подавись, дескать, беднота проклятая! Горько становилось Федоту от этих презрительных взглядов, но, что поделаешь, приходилось молчать, шею гнуть.
Порою, чтоб не обращаться с нуждой своей к брату, Федот вел в Завод коня, менял лучшего на худшего с придачей, а то и продавал совсем. Кони у него еще водились… Не напрасно костерила его Хамаида, про себя обзывала беднотой: сельсовет и впрямь записал его в бедняки, — и налогу с него поменьше, и страховки, и прочие всякие льготы. Насчет налоговых льгот сильно завидовал Василий, крепкий середняк, своему брату. Когда сельсовет пытался подвести его под индивидуальное обложение, Василий тайком отправлял на Обор часть скота, временно дарил чуть ли не половину своего имущества Федоту, — попробуйте обложите после этого!
— Я тебя выручаю, и ты меня не оставь, — говорил заискивающим тоном Василий. — Кто у тебя найдет?.. Схорони… скот на дальние покосы угоним…
И Федот хоронил, как мог, укрывал братнино добро, — к нему, Федоту, не пойдут: бедняк…
Нужда заставляла Василия прибегать к помощи брата-калеки. Если б не нужда, он не стал бы с ним якшаться. Редко-редко наезжает он на Обор, и то лишь по крайней надобности. До дедовой ли могилки, до его ли костей ему? Он и раньше-то, вслед за батькой, не очень почитал деда, а сейчас и подавно: хлопотал старик о новой жизни, а какая ж это жизнь, если последнее добро, горбом нажитое, норовят отобрать!.. И Федот тоже никогда не подымется к старику на сопку, — на костылях-то не шибко разбежишься.
Один лишь Андреич, инженер, проезжая трактом из Завода на чикойские рудники, нет-нет да и взберется на ту крутизну, постоит тихо над дедовой могилкой, вспомнит отца и те далекие дни, когда студентом выхаживал он престарелого Ивана Финогеныча от жестокого недуга. «Могучий был старик, — подумает инженер. — И отец был крепкой породы, и дядя Дементей тоже. Одинаковые будто бы люди, а каким путем пошел дядюшка-то?..» И грустно ему станет, но и горд он в то же время: не потянулись ни дед, ни отец по Дементеевой дорожке, куда как дальше Дементея заглядывали они. И улыбнется Андреич, и спустится с кручи, и поедет дальше, насвистывая себе под нос что-то веселое, в чем бодрость, и легкая усмешка, и задорная удаль.
2
Получив в наследство от батьки крепкий двор, Василий Дементеич хотел жить для себя, для своей семьи, приумножать богатство, приобретать и добро и капитал. Хамаида Варфоломеевна была самая подходящая для этого жена: она умела копить и беречь добро, — лишней ложки молока не плеснет кому зря в чай, соседка у нее в долг горсти муки не допросится. Василий Дементеич вполне полагался на свои собственные силы; он сам может вести хозяйство, пахать землю, убирать хлеб, — он один со своей семьей. Помощники у него — лучше не надо: вымахали племянники Филат и Еким в рослых, крепких, широкоплечих парней, — настоящие мужики. Работали ребята здорово, подгонять не надо, — не на людей работают, на себя. От Максима, отца своего, унаследовали Максимычи страсть к тайге, к охоте, любят с ружьем в хребтах побродить. Это и к лучшему, рассуждал Василий, с артельщиками, с комсомолами не спутаются, со двора не уйдут. Работали Филат и Еким споро, в семье жили смирно, дружно, ничего особого от дяди не требовали. Ему, Василию, это в самый раз…
Интересы семьи ограничивались тесным миром двора. Василий Дементеич ни с кем не дружил, не любил ходить по гостям: станешь ходить, тогда надо и к себе звать, — одно беспокойство и убыток. Займешь что у соседа, потом он у тебя просить придет. Так уж лучше не шляться, не приваживать к себе народ. Да и зачем ему к соседям ходить, — у него всего своего вдоволь. Исключение составляли лишь братья Хамаиды, Варфоломеичи, — те по-родственному помогали ему, как и он им, — вместе с ними, единоличниками, обсуждал он частенько крестьянские разные дела. Раз в год, по большим праздникам, прилику ради, навещал он с женою тетушку Ахимью Ивановну. Ну да еще к Федоту на Обор когда соберется, — это уж по необходимости. А больше ни к кому…
К чему ему артель, если в артели нельзя добро копить, если там все общее и нет ничего собственного, тебе одному принадлежащего? Где твой конь, твой плуг, твоя телега? И не поймешь, что же ты в артели: хозяин или работник… Вернее сказать, работник: что прикажут, то и делай и не смей артачиться, а то в два счета вышибут… когда прикажут, тогда и пойдешь… не хочешь, а иди. Съездить куда-нибудь надо, коня проси, а дадут либо нет — не всегда подгадаешь. Хлеб из чужих рук получай… То ли дело собственное хозяйство: всё у тебя, при себе, в своем дворе. Хочешь работать — работай, отдыхать — отдыхай. Поехать куда собрался — запряг да поехал, ни к кому с поклоном не идти… Так думал Василий Дементеич, так говорил он с Хамаидиными братьями, этому обучал он племянников своих Филата и Екима.
Однако нельзя сказать, чтоб Василий Дементеич выхвалялся перед артельщиками, прыгал от радости: вот-де как он свободен! Напротив: он постоянно выглядел озабоченным и хмурым. Не радость испытывал он, нет, а тревогу и злость. Покоя не знала душа его: «Как это так? Артелям все льготы, а нам… жмут и жмут… Этак никогда на ноги не подымешься!»
Всеми правдами и неправдами умножал Василий Дементеич свой достаток — в пределах дозволенного законом. А то, что выходило за рамки дозволенного, он тщательно прятал от постороннего взора, закапывал, увозил на заимку, на Обор. И всё это тайком, крадучись, чтоб — не ровен час! — не разнюхали, не узнали сельсоветчики. И какого у него капитала больше: явного или тайного, разрешенного или неразрешенного, — кто скажет это?
— Завсегда хоронись… фу ты, пропастина, эти порядки!.. Ну и жизнь, язви ее!.. — забираясь в потайной угол подполья, кипел Василий.
Жизнь становилась год от года тяжелее, беспокойнее, несноснее. Василий Дементеич поругивал хлебозаготовки и налог, злобствовал, ярился, что отбирают-де у него последний кусок, по миру пустить норовят. В самом же деле кусок у него и после полного расчета с государством оставался еще изрядный: на два справных хозяйства хватит. Но ему хотелось, чтоб плоды его труда целиком переходили к нему в амбар, чтоб не было нужды делить их с тем неведомым и ненавистным ему великаном, который зовется государством, советской властью. Он чувствовал слепую вражду к этому великану и думал, что и тот враждует с ним.
Долгими зимами Василий Дементеич не сидел без дела: он то белковал, неделями пропадал в хребтах с племяшами, то ехал на лесозаготовки — возить на добрых своих конях бревна, заколачивать деньгу, то нанимался в Заводе ломовиком, — там всё строили и строили, и неизвестно, когда придет конец этой невиданно огромной стройке… Зимою тридцать второго года он подрядился в кооперации, у Трехкопытного, возить из города, с базы потребсоюза сорокаградусное зелье. Целую зиму он ездил в Верхнеудинск на трех подводах, туда — порожняком или со случайным каким грузом, оттуда — с ящиками, где в клетках-ячейках стояли зеленые литровки. Через Бар, по Тугную, до города полтораста верст, в степи гуляли бураны, сшибали с ног, но, закутанный в доху, в теплых варьгах и катанках, Василий Дементеич не боялся ни пурги, ни мороза. Краснолицый, с облупившимся от холода носом, он возвращался домой с подарками, с обновками и слегка навеселе. Кооператору Домничу ведомо, что стекло на морозе становится хрупким, что дорога за Баром ухабиста и гориста, и он заранее оговорил в соглашении, за какое количество разбитых бутылок возчик не обязан отвечать, установил так называемую норму боя — и не его дело, если возчик дорогой малость хлебнет, согреет себе нутро.
