— Машина-то машиной… а бог-то богом… Возьмет, вот как нынче…

— Нет, пыхти, видно, не пыхти, а бога не перепыхтишь…

Но ведь для закоренелых и речей никаких не надо: они себе не верят, не то что городскому наезжему человеку, который для них прежде всего еретик.

Те же речи слышали от начальства никольцы и позже, во время страды, когда по полям замахали своими крыльями жатки и сноповязалки, когда у огромных кладей в степи с утра до глубокой ночи застучали-загудели молотилки и шум их был слышен далеко окрест, а полова летела выше месяца. Но разве нужно было кого убеждать в том, что машина — первый и лучший помощник человека, что быстрее и чище ее и сам человек не сработает?

Не один Епиха радовался этому сравнительному обилию машин, — вместе с ним радовались артельщики, и особенно молодежь: она быстро научилась обхождению со всеми этими на первый взгляд загадочными и норовистыми существами. Слов нет, на первых порах дело подчас стопорилось, в жатках-самосбросках заедали какие-то винты, в сноповязалках рвался шпагат, и машина переставала вязать, роняла с полотна на землю пучки разрозненных колосьев, но все это исправлялось на ходу умелыми руками машинистов, прикомандированных МТС. Обучение тоже принесло свои плоды.

В горячее страдное время все заботы района сосредоточились на пятидневных сводках, на процентах. Сводки требовались от колхозов по телефону, — теперь не до речей, не до разъездов, — чуть не ежедневно из города телеграммами хлещут, бьют за эти самые проценты, за отставание.

Так сперва машина, а затем процент оттеснили на задний план человека, заслонили колхозника и подавно уж единоличника от районных властей.

И когда директор Хонхолойской МТС бомбой ворвался в кабинет председателя райисполкома и, путаясь в словах, доложил, что в Дыдухе на подпиленном мосту погиб вместе с машиной тракторист, старший колонны, — Ларин чуть приподнялся в кресле, заморгал глазами:

— Удивляюсь! Как будто с бандитизмом в Никольском было раз и навсегда покончено… откуда эта враждебная вылазка? Ведь до сих пор никаких сигналов… Впрочем, не волнуйся! Шуму подымать не станем, разведаем втихомолку, пошлем следователя…

В Никольское выехал следователь.

3

С начала вёшной до конца страды Никишка почти не расставался с трактором. Ночевал он на массиве, подле машины, в вагончике на колесах, и домой приходил очень редко. В засаленной рубахе, без пояса, пахнущий керосином, весь бурый от земляной пыли, он внезапно появлялся на пороге, и, глядя на его черное лицо, — пыль крепко въелась в щедринки, — Ахимья Ивановна ахала:

— Чумазый-то, господи!

— Будешь, чумазый, — с грубоватой гордостью отвечал Никишка.

Он казался усталым, потным, но белки его глаз весело поблескивали на грязном лице.

Улыбаясь, Никишка сбрасывал с себя тяжелую масленую рубаху, такие же штаны, разувался, мыл из рукомойника будто просмоленные, негнущиеся руки. Мыло скользило по жирной грязи рук и лица, не могло отъесть ее, — одна слава, что помылся. Ахимья Ивановна приказывала дочкам спешно топить баню:

— Пусть хоть помоется как следует — все легче станет. И одежу эту постираю…

— Добро, — важно соглашался Никишка, — на нашей работе без бани — гроб…

Сменив одежду, босой, он садился за стол.

Ахимья Ивановна подавала ему самую что ни на есть лучшую еду — щи с мясом, жаренную в масле картошку, а ежели ничего приятного для Микишеньки не случалось, торопилась что-нибудь сготовить на скорую руку.

— Без горячей-то жижи поди брюхо скучает, — заботливо приговаривала она.

— Пошто же, повариха у нас… — набивая рот, отзывался Никишка.

Ахимья Ивановна подсаживалась к столу. Давая сыну прожевать, она не спеша расспрашивала его о работе, о трактористах и прицепщиках, о том, как выглядят хлеба. Налегая на еду, Никишка отвечал нехотя, односложно, — где ей, старой, дескать, понять устройство мотора, трактора, прицепов: Поглядела бы своими глазами, может быть, и поняла что, а так — на ветер слова кидать. Если дома случался Аноха Кондратьич, тот был настойчивее в расспросах, — старая-то прикидывалась, что удовлетворена ответами, но батька не хотел, да и не умел прикидываться. Ему все вынь да положи, да объясни по порядку. И Никишка объяснял, как мог, а когда старик уж окончательно надоедал ему, он говорил:

— Учусь, батя, учусь… Вот выучусь на тракториста, тогда все и расскажу. А пока и сам плохо разбираюсь…

— А ты разбирайся, на то тебя и в ученье взяли… Разбирайся, говорю! — улавливая в тоне сына досадливые усталые нотки, недовольно чмыхал Аноха Кондратьич…

С первого же дня работы на машине Никишка проявил себя способным и старательным учеником. Овладеть несложным мастерством прицепщика оказалось для него сущим пустяком: он сразу же непринужденно уселся на указанное ему место и с первого заезда понял, как руководить лемехами плуга, как регулировать глубину вспашки, — будто он не первый год управляет прицепом.

— Молодец! — похвалил тракторист Сеня Блинов, беленький щуплый паренек. — Дело у нас с тобой пойдет, Никита, пойдет… — Сеня заметно растягивал концы слов, будто не выговаривал, а пел и сильно упирал на «о».

Тракторист он был еще совсем молодой, — с весны второй свой год начал, — но Никишке он казался настоящим колдуном: подойдет к остановившемуся трактору, снимет капот, что-то там тронет такое в моторе — и пошла машина. Из-за этого Никишка проникся к нему уважением необычайным, он простил ему раз навсегда неслыханную доселе певучесть разговора, это чудное расейское оканье, он молчаливо помирился с искажением своего имени: Никита так Никита, — леший с ним! Сеня вполне устраивал его: все объяснял, все показывал — охотно, терпеливо, без крика, — хороший учитель. Никишка пользовался этим вовсю: расспрашивал, высматривал, совал свой нос в мотор чаще, чем, быть может, полагалось, — он сгорал от нетерпения поскорее самому сделаться трактористом. За свою назойливость Никишка щедро расплачивался с Сеней: помогал тому заправлять и чистить трактор, старался угадать малейшее желание учителя: ловко подсовывал в руки ключ, едва глянет Сеня, бежал заводить мотор, несся с ведром к ближайшему ручью, когда в радиаторе начинала закипать вода…

«Не шею гну — учусь», — мысленно оправдывался перед собою Никишка.

Старательный ученик тоже устраивал своего учителя. С таким прицепщиком легче работать, с таким понятливым парнем не засыплешься, этот не заснет на прицепе, не проглядит ни одного огреха, — качество пахоты обеспечено. Сене уже мерещилось: вот он отвоюет к осени первое место в МТС, будет премирован и с честью и славой, при деньгах, покатит домой…

— Хорошо идет у нас, Никита, хорошо, — Налегая на «о», говорил Сеня, — Того и гляди в передовиках очутимся.

— Нехитрое дело! — скалился Никишка, и глаза его пропадали в узких щелках.

Оба — и учитель и ученик — каждый взаимно признавал, что у его напарника золотые руки, и спокойный, ровный характер Сени Блинова как нельзя лучше сочетался с Никишкиной упорной жаждой знания.

Никогда еще, кажется, не ощущал Никишка такого полнокровия жизни, как этим летом. Жизнь улыбалась ему, улыбалась со всех сторон, содержательная, впервые наполненная осмысленными заботами, прекрасная своей ясной и благородной целью. Ну как ему было, щурясь на утреннее радужное солнце, не расплываться в улыбке, не расправлять горделиво плечи, не забирать до отказа широкой, колесом, грудью неизъяснимо-волнующий, пряный степной воздух! Кругом были благожелательные друзья и эти умные машины, которые он непременно заставит подчиняться себе. Он беспомощен пока перед капризами их моторных сердец, но… не так ли беспомощны и сами трактористы?

Новички и неумехи, трактористы то и дело плавили подшипники, машины часто ломались и часами стояли сиротливо на недопаханной полосе в ожидании, когда приедет механик и починит. Тогда трактористы скверно ругались, — злобу их порождало сознание неуменья и бессилья. Но это случалось с остальными двумя, а не с Сеней Блиновым, — у того поломка и простои были редки. Будто и по стажу он не шибко-то выше других, а вот поди ж ты, лучше у него дело идет, куда как лучше. Сколько раз помогал Сеня исправлять неполадки на других тракторах, и ребята слушались его, уважали, не стыдились обращаться к нему в случае чего…