Воспоминания спинозиста, II. — У Спинозы есть и другой аспект. Каждому отношению движения и покоя, скорости и медленности, группирующему бесконечность частей, соответствует степень могущества. Отношениям, компонующим, разлагающим или модифицирующим индивидуальность, соответствуют интенсивности, которые аффектируют ее, увеличивая или уменьшая ее способность к действию — интенсивности, исходящие из внешних ей или собственных ее частей. Аффекты — это становления. Спиноза спрашивает: на что способно тело? Мы называем широтой тела аффекты, на которые оно способно благодаря данной степени могущества или, скорее, в пределах этой степени. Широта создается из интенсивных частей, подпадающих под некую способность, как и долгота — из экстенсивных частей, подпадающих под некое отношение. Так же, как мы уходили от определения тела через органы и функции, мы уйдем и от определения его через Видовые и Родовые характеристики — мы стараемся принять во внимание его аффекты. Такое исследование мы называем «этологией», и именно в этом смысле Спиноза писал подлинную Этику. Скакун больше отличается от тягловой лошади, чем тягловая лошадь от быка. Фон Икскюль, определяя животные миры, ищет активные и пассивные аффекты, благодаря которым животное способно пребывать в индивидуализированной сборке, чьей частью оно является. Например, клещ, привлеченный светом, поднимается вверх на самый кончик ветки; он чувствителен к запаху млекопитающих и падает на них, когда те проходят под веткой; он впивается в их кожу, в то место — какое он только может отыскать, — где меньше всего шерсти. Три аффекта, и все; остальное время клещ спит, иногда несколько лет кряду, безразличный ко всему, что происходит в огромном лесу. Действительно, его степень могущества схвачена между двумя пределами — оптимистичным пределом наслаждения, после которого он умирает, и пессимистичным пределом поста, когда он ждет. Может, и скажут, что три аффекта клеща уже предполагают родовые и видовые характеристики, органы и функции, ножки и рыльце. Это верно с точки зрения физиологии, но не с точки зрения Этики, где органические характеристики, напротив, вытекают из долготы и ее отношений, из широты и ее степеней. Мы ничего не знаем про тело, пока не знаем, на что оно способно — другими словами, каковы его аффекты, как оно может или не может скомпоноваться с другими аффектами, с аффектами другого тела, чтобы либо разрушить это тело, либо самому разрушиться благодаря ему, либо обменяться с ним действиями и страданиями или соединиться с ним, компонуя более мощное тело.

Вернемся снова к детям. Обратите внимание, как они говорят о животных, как переживают за них. Они создают перечень аффектов. Лошадь маленького Ганса не репрезентативна, а аффективна. Она — не член какого-либо вида, а элемент или индивидуальность в механической сборке: тягловая лошадь — омнибус — улица. Она определяется перечнем активных и пассивных аффектов в зависимости от индивидуальной сборки, частью которой является — обладать закрытыми шорами глазами, удилами и уздечкой, быть гордой, иметь большой то-что-делает-пипи, тянуть тяжелый груз, получать удар хлыстом, падать, грохотать копытами, кусаться… и т. д. Эти аффекты циркулируют и трансформируются внутри сборки — то, что «может» лошадь. Действительно, у аффектов есть оптимальный предел на вершине могущества-лошади, но также и пессимистичный порог: лошадь падает на улице! и она не может вновь подняться под слишком тяжелым грузом и слишком тяжкими ударами хлыста; лошадь вот-вот умрет! — то было обычным зрелищем в те дни (Ницше, Достоевский, Нижинский сокрушались по этому поводу). Так что же это такое, становление-лошадью маленького Ганса? Ганс также захвачен в сборке: материнская кровать, отцовский элемент, дом, кафе напротив, рядом пакгауз, улица, право выйти на улицу, завоевание такого права, гордость от этого завоевания, но также и риск от завоевания, падение, стыд… Это не фантазии или субъективные мечты — речь идет не об имитации лошади, не о «делании» лошади, не об идентификации с ней и даже не об испытании на опыте чувств жалости или симпатии. Ничего из вышесказанного не должно иметь дела с объективной аналогией между сборками. Речь о знании того, может ли маленький Ганс наделить свои собственные элементы отношениями движения и покоя, аффектами, которые позволили бы стать лошадью, независимо от форм и субъектов. Нет ли здесь к тому же еще неизвестной сборки, которая не была бы ни сборкой Ганса, ни сборкой лошади, ни сборкой становления-лошадью Ганса, и где лошадь, например, обнажила бы зубы, а Ганс смог бы показать что-то еще — свои ступни, свои ноги, свой то-что-делает-пипи, неважно что? И как бы это могло продвинуть далее проблему Ганса, в какой степени это дало бы выход тому, что прежде было заблокировано?

Когда Гофмансталь созерцает агонию крысы, именно в нем животное, «подчиняясь чудовищному року, обнажает клыки». Это не чувство сострадания, как он поясняет; еще меньше здесь отождествления, это композиция скоростей и аффектов, включающая в себя полностью различные индивидуальности, симбиоз; композиция, которая заставляет крысу становиться мыслью, лихорадочной мыслью в человеке в тот самый момент, когда человек становится крысой, скрежещущей зубами в смертельной агонии. Крыса и человек — вовсе не одно и то же, но Бытие говорит о них в одном и том же смысле — в языке, который более не язык слов, в материи, которая более не материя форм, в способности к аффектации, которая более не аффектация субъектов. Противоестественное соучастие, но план композиции, план Природы существует именно ради таких соучастии и непрестанно создает и уничтожает их сборки, используя все уловки.

Это не аналогия и не воображение, а композиция скоростей и аффектов на плане консистенции — план-поверхность, программа или, скорее, диаграмма, проблема, вопрос-машина. В весьма любопытном тексте Владимир Слепян ставит «проблему»: Я голоден, всегда голоден, человеку не следует быть голодным, потому я должен стать собакой — но как? Речь не будет идти ни об имитации собаки, ни об аналогии отношений. Я должен преуспеть в наделении частей своего тела отношениями скорости и медленности, которые вынудят его стать собакой, возобновляясь в новой сборке — ни благодаря сходству, ни благодаря аналогии. Ибо я не могу стать собакой так, чтобы сама собака не становилась чем-то еще. У Слепяна появляется идея использовать для решения этой проблемы ботинки, хитрость ботинок. Если я надену ботинки на руки, то их элементы вступят в новое отношение, и в результате получатся искомые аффект или становление. Но как же мне завязать ботинок на одной руке, когда другая уже обута? С помощью рта, который, в свою очередь, инвестируется в сборку, становясь собачьей мордой, поскольку последняя используется теперь для завязывания ботинок. Что нужно делать на каждом этапе проблемы — так это не сравнивать два органа, а помещать элементы или материалы в отношения, которые с корнем вырывают орган из его специфичности, заставляя становиться «с» другим [органом]. Но такое становление, которое уже предпринято с ногами, руками и ртом, тем не менее, терпит неудачу. Неудачу с хвостом. Следовало бы уже инвестировать хвост, вынудить его освободить элементы, общие для полового органа и хвостового придатка, так чтобы первый имел место в становлении-собакой человека как раз тогда, когда последний имел бы место в становлении некой собаки, в ином становлении, которое было бы частью сборки. План терпит неудачу, Слепян спотыкается на этом пункте. Хвост остается органом человека, с одной стороны, и придатком собаки, с другой; их отношения не вступают в композицию в новой сборке. Именно здесь начинается медленное психоаналитическое движение, возвращающее назад все избитые штампы относительно хвоста, матери, детских воспоминаний о матери, продевающей нитку в иголку — всех этих конкретных фигур и символических аналогий.^[307] Как раз таким путем двигался Слепян в этом замечательном тексте. Ибо есть путь, на котором неудача плана-поверхности — это часть самого плана-поверхности: план бесконечен, вы можете начать двигаться на нем тысячью разными способами; вы всегда найдете что-то, что приходит слишком поздно или слишком рано, вынуждая вас заново создавать ваши отношения скорости и медленности, все ваши аффекты и перекомпоновывать всю сборку целиком. Бесконечное предприятие. Но есть и другой путь, на котором план-поверхность терпит неудачу; на этот раз потому, что другой план возвращается полный сил, разрушая становление-животным, отвергая животное в животном и человека в человеке, опознавая только сходства между элементами и аналогии между отношениями. Слепян сталкивается с обеими опасностями.