Итак, как же определить такую материю-движение, такую материю-энергию, такую материю-поток, такую материю в вариации, входящую в сборки и покидающую их? Это — дестратифицированная, детерриторизованная материя. Нам кажется, что Гуссерль заставил мысль сделать решающий шаг вперед, когда обнаружил регион материальных и неясных сущностей, то есть обнаружил странствующие, неточные и, однако, строгие сущности, отличая их от точных, метрических и формальных сущностей. Мы увидели, что эти неясные сущности отличаются как от оформленных вещей, так и от формальных сущностей. Они конституируют нечеткие множества. Они высвобождают телесность (материальность), которая не смешивается ни с формальной, интеллигибельной сущностью, ни с чувственной, оформленной и воспринимаемой вещностью. У такой телесности две характеристики — с одной стороны, она неотделима от переходов к пределу как изменению состояния, от процессов деформации или трансформации, совершающихся в самом неточном пространстве — времени и действующих подобно событиям (удаление, присоединение, проектирование…); с другой стороны, она неотделима от выразительных или интенсивных качеств, способных быть выше или ниже по степени и производиться подобно вариабельным аффектам (сопротивление, твердость, вес, цвет…). Итак, есть подвижная состыковка события — аффекты, конституирующая неясную телесную сущность и отличающуюся от оседлой связи: «фиксированная сущность — свойства, перетекающие из сущности в вещи», «формальная сущность — оформленная вещь». И несомненно, Гуссерль стремился превратить неясную сущность в нечто вроде посредника между сущностями и чувственно воспринимаемым, между вещью и концептом, что немного напоминает кантианскую схему. Не является ли округлое неясной или схематической сущностью, опосредующим звеном между чувственно воспринимаемыми округлыми вещами и концептуальной сущностью круга? Действительно, округлое существует и как аффект-порог (ни плоский, ни заостренный), и как процесс-предел (округлять) благодаря чувственно воспринимаемым вещам и техническим агентам — жерновам, токарным станкам, колесам, прялкам, наконечникам… Но округлое является также и «посредником» лишь в той мере, в какой посредник автономен, изначально растягивается сам между вещами и мыслями, дабы установить всецело новое отношение между мыслями и вещами, неясное тождество между ними. Некоторые различия, предложенные Симондоном, могут быть приравнены к различиям, введенным Гуссерлем. Ибо Симондон разоблачает технологическую недостаточность модели материя-форма, ибо она предполагает фиксированную форму и материю, рассматриваемую как однородная. Именно идея закона обеспечивает связность этой модели, так как именно законы подчиняют материю той или иной форме, и наоборот, законы реализуют в материи данное существенное свойство, выводимое из формы. Но Симондон показывает, что гилеморфическая модель не затрагивает множество вещей, активных и аффективных. С одной стороны, к оформленной или поддающейся оформлению материи надо добавить всю энергетическую материальность в движении, несущую сингулярности или этовости, кои уже подобны имплицитным формам, скорее топологическим, нежели геометрическим, и которые комбинируются с процессами деформации — например, волны и вариабельные скручивания древесных волокон, задающие ритм операции колки дерева на поленья. С другой стороны, к существенным свойствам материи, вытекающим из формальной сущности, надо добавить интенсивные переменные аффекты, которые порой следуют из операции, а порой, напротив, делают ее возможной — например, более или менее пористое, более или менее эластичное и прочное дерево. Во всяком случае, речь идет о том, чтобы подчиниться дереву, следовать за деревом, соединяя операции с материальностью, вместо того чтобы навязывать форму некой материи — мы обращаемся не столько к материи, подчиненной законам, сколько к материальности, обладающей Homos'ом. Мы обращаемся не столько к форме, способной навязывать свойства материи, сколько к материальным чертам выражения, конституирующим аффекты. Конечно, всегда можно «транслировать» в модель то, что избегает этой модели, — таким образом, мы можем связать способность к материальной вариации с законами, приспосабливающими друг к другу фиксированную форму и постоянную материю. Но такая процедура всегда сопровождается искажениями, состоящими в изъятии переменных из состояния их непрерывного варьирования ради того, чтобы извлечь из них фиксированные точки и постоянные отношения. Таким образом, мы отбрасываем переменные, даже изменяя природу уравнений, кои перестают быть имманентными материи-движению (неравенства, соответствия). Речь идет не о знании того, является ли такой перевод концептуально законным, ибо он таковым является, а о том, чтобы знать, какую интуицию мы здесь утрачиваем. Короче, Симондон упрекает гилеморфическую модель именно в том, что она рассматривает форму и материю как два по отдельности определяемых термина, как крайние точки двух полуцепочек (коих мы более не видим), как их соединение, как простое отношение сплавливания, за которым мы уже не можем ухватить непрерывно и постоянно меняющуюся модуляцию.^[553] Критика гилеморфической схемы основалась на «существовании между формой и материей зоны средней и промежуточной размерности», энергетической, молекулярной размерности, — целое пространство в себе, развертывающее свою материальность через материю, целое число в себе, выталкивающее собственные черты через форму…

Мы всегда вновь возвращаемся к определению: машинный филум — это материальность, естественная или искусственная, или то и другое одновременно, это материя в движении, в потоке, в изменении, материя как носительница сингулярностей и выразительных черт. Отсюда вытекают очевидные выводы, а именно — за такой материей-потоком можно только следовать. Несомненно, операция, состоящая в таком следовании, может быть осуществлена на одном месте — плотник, строгая, следует за деревом, за волокнами дерева, не меняя своего местоположения. Но такой способ следования — лишь частный эпизод более общего процесса. Ибо ремесленник вынужден также следовать и иным способом, то есть идти искать дерево туда, где оно есть, искать дерево, у которого нужные волокна. Или же дерево должны доставлять ему — именно потому, что торговец выполнит часть пути навстречу ремесленнику, тот может сэкономить на своей части пути. Но ремесленник является полноценным, только если он к тому же и изыскатель; а организация, разделяющая изыскателя, торговца и ремесленника, уже уродует ремесленника, дабы сделать из него «рабочего». Следовательно, мы будем определять ремесленника как того, кто вынужден следовать за потоком материи, за машинным филумом. Он — тот, кто странствует, бродяжничает. Следовать за потоком материи — значит странствовать, бродяжничать. Это интуиция в действии. Конечно, существуют странствования второго порядка, где уже более нет потока материи, который мы изучаем и за которым следуем, а есть, например, рынок. Тем не менее мы всегда следуем именно за потоком, хотя такой поток уже и не поток материи. И более того, есть вторичные странствования — на сей раз именно они вытекают из иного «условия», даже если вытекают с необходимостью. Например, кочующее стадо — будь то сельскохозяйственное или животноводческое — меняет землю, когда та истощится или следуя сезонам; но кочующее стадо лишь вторично следует за земным потоком, ибо оно производит оборот, с самого начала предназначенный вернуть его — когда лес восстановится, земля отдохнет, а сезон сменится — к покинутой им исходной точке. Кочующее стадо не следует за потоком, оно чертит круг, и следует только за той частью потока, какая проходит по кругу, по все более и более широкому. Таким образом, кочующее стадо является странствующим только последовательно или становится таковым лишь тогда, когда весь круг его земель или пастбищ исчерпан и когда вращение настолько обширно, что потоки ускользают от округлости. Сам торговец — это некое кочующее стадо в той мере, в какой рыночные потоки подчиняются вращению между точкой исхода и точкой прибытия (идти искать-возвращаться назад, импортировать — экспортировать, покупать — продавать). Какой бы ни была взаимная причастность, имеются крупные различия между потоком и кругооборотом. Мигрант, как мы увидели, — это нечто иное. А кочевник изначально не определяется ни как странник, ни как кочующее стадо, ни как мигрант, хотя он последовательно таковыми становится. Первичное определение кочевника действительно состоит в том, что он оккупирует и удерживает гладкое пространство, — именно с этой точки зрения он определен как кочевник (сущность). На свой страх и риск он будет кочующим стадом и странником — только благодаря требованиям, налагаемым гладкими пространствами. Короче, какими бы ни были фактически смеси между номадизмом, странствованием и перегоном стад в горы, первичный концепт не одно и то же во всех трех случаях (гладкое пространство, материя-поток, вращение). Ибо, только начиная со строгого концепта, мы можем судить о смеси, о том, когда она производится, о форме, под которой она производится, и о порядке, в каком он производится.