Вообще Пушкин обладал необычайными умственными способностями. Уже во время славы своей он выучился, живя в деревне, латинскому языку, которого почти не знал, вышедши из Лицея. Потом, в Петербурге, изучил он английский язык в несколько месяцев, так что мог читать поэтов. Французский знал он в совершенстве. «Только с немецким не могу я сладить! — сказал он однажды. — Выучусь ему, и опять все забуду: это случалось уже не раз». Он страстно любил искусства и имел в них оригинальный взгляд. Тем особенно был занимателен и разговор его, что он обо всем судил умно, блестяще и чрезвычайно оригинально.
↓
А. А. СКАЛЬКОВСКИЙ[214
]
ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»[215
]
Первый предмет — это газеты. В Москве, сколько могу вспомнить, была одна только газета: «Московские ведомости», 4-е изд. кн. Шаликова. Но были два прекрасные и литературные журналы: «Московский вестник», издаваемый Погодиным и Шевыревым, и «Московский телеграф», издаваемый Полевым старшим. Я тогда жил с Мицкевичем почти в одной квартире (он был тогда очень беден), и у него я познакомился с Погодиным, так как он был адъюнктом русской истории (Каченовский был профессором) и знал меня. Но Полевой смотрел на всех, кроме Мицкевича, как Юпитер громовержец — и никогда не говорил ни со мною, ни с тремя другими нашими виленскими товарищами. Сюда приходил часто и наш бессмертный поэт Пушкин, очень друживший с Мицкевичем. Он всегда был не в духе, и нам, жалким смертным, не только не кланялся, но даже стеснялся нашим обществом. Мицкевич нас утешал тем, что Пушкин страдает от бездействия и мучится, что должен продавать свои стихи журналистам. Но один случай внезапно приблизил меня к нему — правда ненадолго и то в размерах батрака к мастеру или барину. Однажды вечером Мицкевич импровизировал одну главу из своего «Валленрода» [216
], которого хотел печатать в Москве, но ждал своего брата. Пушкин сказал: как бы я желал иметь подстрочный перевод этой главы — а Мицкевич перевел ее ему по-французски. «А вот кстати юноша, который так знает и русский, как и польский». И просил меня [Пушкин]: так как ты во время импровизации списывал его стихи — переведи это место. Я согласился сейчас же, но извинился перед Пушкиным, если моя работа не будет хороша. «Уж верно будет не хуже литературных ворохов Полевого», — сказал Пушкин. Я сейчас же перевел, хотя плохо писать (наспех) такие серьезные вещи. Пушкин прочитал, положил в карман и кивнул мне слегка головой. Это подало мысль Погодину и его сотруднику Шевыреву упросить Мицкевича о переводе постепенном «Валленрода» прозою и напечатать в «Московском вестнике». Я работал целый месяц. Шевырев, разумеется, исправлял мою грубую литературу — но все-таки Пушкин был доволен и сам после из этой работы сделал прекрасный перевод отдельной части «Валленрода». Мне в знак благодарности на вечере у кн. Вяземского: «А что, любезный, ты не наврал там в своей тетрадке?» Князь сказал, что перевод очень верен. «Ну и слава богу», — и только <неразборчиво> ... тот юный и даровитый поэт и незабвенный так рано почивший Веневитинов был со мною любезен и даже добыл мне приглашение на вечер княгини Зинаиды Волконской, где Мицкевич импровизировал по-французски, а также по-польски свою «Греческую»1. Но я уже от переводов отказывался и скоро уехал в Одессу. Мне было тогда 19 лет от роду[217
].
1 «На греческую комнату в доме княгини Зинаиды Волконской».
↓
А. А. ОЛЕНИНА[218
]
ИЗ «ДНЕВНИКА»
1828 год
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как покаянье плачешь ты
И как безумие хохочешь[220
].
<Среда> 20 июня 1828. Вот настоящее положение сердца моего в конце бурной зимы 1828 года, но слава Богу, дружбе и рассудку, они взяли верх над расстроенным воображением моим, и холодность и спокойствие заменило место пылких страстей и веселых надежд. Всё прошло с зимой холодной[221
], и с жаром настал сердечный холод! И к счастью, а то бы проститься надобно с рассудком. Вообразите каникульный жар в уме, в крови и... в воздухе. Это и мудреца могло бы свести с ума... Да, смейтесь теперь, Анна Алексеевна, а кто вчера обрадовался и вместе испугался, увидя в Конюшенной улице коляску, в которой сидел мужчина с полковничными эполетами[222
] и походивший на... Но зачем называть его! зачем вспоминать то счастливое время, когда я жила в идеальном мире, когда думала, что можно быть счастливой или быть за ним, потому что то и другое смешивалось в моем воображении: счастье и Он... Но я хотела все забыть... Ах, зачем попалась мне коляска, она напомнила мне время... невозвратное.
Вчера была я для уроков в городе, видела моего Ангела Машу Elmpt[223
] и обедала у верного друга Варвары Дмит<риевны> Пол<торацкой>[224
]: как я ее люблю, она так добра, мила! Там был Пушкин и Миша Полт<орацкий>[225
]: первой довольно скромен, и я даже с ним говорила и перестала бояться, чтоб не соврал чего в сантиментальном роде.
7 Juillet 1828. (<Суббота> 7 июля 1828) Тетушка уехала более недели,[226
] я с ней простилась и могу сказать, что мне было очень грустно. Она, обещая быть на моей свадьбе, с таким выразительным взглядом это сказала, что я очень, очень желаю знать, об чем она тогда думала. Ежели брат ее за меня посватывается, возвратясь из Турции[227
] [<Рукою А. Ф. Оом:>; Дай Бог, чтоб он вздумал это сделать! А:Оом.], что сделаю я? Думаю, что выйду за него. Буду ли счастлива. Бог весть. Но сомневаюсь. Перейдя пределы отцовского дома, я оставляю большую часть счастья за собой. Муж, будь он ангел, не заменит мне все, что я оставлю. Буду ли я любить своего мужа? Да, потому что пред престолом Божьим я поклянусь любить его и повиноваться ему. По страсти ли я выйду? НЕТ, потому что 29 марта я сердце схоронила и навеки. Никогда не будет во мне девственной любови и, ежели выду замуж, то будет супружественная. И так как супружество есть вещь прозаическая без всякого идеализма, то и заменит рассудок и повиновение несносной власти ту пылкость воображения и то презрение, которыми плачу я теперь за всю гордость мужчин и за мнимое их преимущество над нами. Бедные твари, как вы ослеплены! Вы воображаете, что управляете нами, а мы... не говоря ни слова, водим вас по своей власти: наша ткань, которою вы следуете, тонка и для гордых глаз ваших неприметна, но она существует и окружает вас. Коль оборвете с одной стороны, что мешает окружить вас с другой. Презирая нас, вы презираете самих себя, потому что презираете которым повинуетесь. И как сравнить скромное наше управление вами с вашим гордым надменным уверением, что вы одни повелеваете нами. Ум женщины слаб, говорите вы? Пусть так, но рассудок ее сильнее. Да ежели на то и пошло, то отложа повиновение в сторону, отчего не признаться, что ум женщины так же пространен, как и ваш, но что слабость телесного сложения не дозволяет ей выказывать его. Да что ж за слава быть сильным, вить и медведь людей ломает, зато пчела мед дает.
