И однажды вечером он решился. Хватит играть с собой в прятки. Нужно запросить Минюст и все узнать. Он сделал пометку в настольном календаре. Но она не понадобилась. Передавая ему утром документы на подпись, секретарша сказала:

— Там один гражданин просит разрешения посмотреть в архиве его дело. По которому его осудили. Давно, два года назад.

— Зачем? — поинтересовался Сорокин, просматривая бумаги и ставя внизу твердую, без завитушек, подпись. — Хочет обжаловать? Это нужно было делать раньше.

— Нет. Говорит, хочет просто посмотреть. Он не похож на того, кто сидел. Странный какой-то.

— Чем?

— Не улыбается.

— Чего же тут странного? Это суд, а не цирк.

— Он не умеет улыбаться. Вообще. Как мумия. И еще. Вы только не смейтесь. У вас компьютер работает?

— Работает, — ответил Сорокин, шевельнув мышью.

— А мой не работает. Завис.

— Перезагрузите.

— Пробовала. Бесполезно. Не в этом дело.

— А в чем? — спросил судья, начиная раздражаться от пустого разговора.

— Он и вчера приходил. Этот человек. Вы уехали в Мосгорсуд. Ждал часа полтора. С компьютером было то же самое. А как только ушел, заработал.

— Замечательно! — усмехнулся Сорокин. — Да, такого человека нельзя заставлять сидеть в приемной. Пусть напишет заявление на мое имя.

— Сейчас скажу, — обрадовалась секретарша и поспешила к выходу.

— Минутку, — остановил ее Сорокин. — Как его фамилия?

— Калмыков.

«Паркер» с золотым пером замер в пальцах судьи.

— Ну да, Калмыков, — повторила секретарша. — Константин Игнатьевич Калмыков. Алексей Николаевич, что с вами?

— Ничего. Все в порядке. Не нужно заявления. Пусть войдет.

Внешне он мало изменился. Лишь прибавилось проседи в коротких жестких волосах, похожих на парик, стали резче черты лица, по-прежнему сухого и серого, как пергамент. Чуть явственней проступили высокие азиатские скулы. Лицо было неподвижным, бесстрастным. Два года назад, на суде, его темные глаза были пустыми, мертвыми. Сейчас взгляд словно питался мощным источником энергии изнутри, глаза смотрели внимательно, спокойно, не моргая. И будто бы отстраненно, бесстрастно.

Первым побуждением Сорокина было выйти из-за стола и встретить посетителя дружелюбным рукопожатием. Он даже встал, но наткнулся на холодноватый взгляд Калмыкова и неловко, на полужесте, предложил, показывая на кресло возле приставного стола:

— Прошу.

Калмыков был в хорошем темно-сером костюме, облегающем его высокую фигуру, хорошо пострижен, чисто выбрит. Крахмальная рубашка. Красный, со вкусом подобранный галстук. Угол такого же красного платка в кармане пиджака. Он был похож на профессионального дипломата откуда-то из Пакистана или Ирана. Они там все такие. Холодные и не моргают. Как змеи.

Он и сел, как дипломат. Уверенно, прямо. Закинув ногу на ногу, сложив на колене большие сильные руки. Руки у него были не как у дипломата, а как у крестьянина.

— Я рад, Константин Игнатьевич, видеть вас на свободе, — приветливо произнес судья. — Когда вы освободились?

— Неделю назад, — ответил Калмыков.

Сорокин ожидал продолжения, но Калмыков молчал. Пауза затягивалась, становилась неловкой, тяжелой.

— Одну минуту, — проговорил Сорокин и придвинул к себе компьютерную клавиатуру. — Мне нужно сохранить текст.

Никакого текста ему сохранять было не нужно, он просто хотел выиграть немного времени, чтобы освоиться в этой ситуации, отчего-то неудобной для него, неприятной. Он нажал клавишу. Курсор не шевельнулся. Пощелкал мышью. Никакой реакции. Компьютер «завис».

— О Господи! — удивился Сорокин. — Вы в самом умеете выводить из строя компьютеры?

Калмыков посмотрел на него с вежливым недоумением.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я не разбираюсь в компьютерах.

— Это я так, к слову, — пробормотал судья, тут же разозлился на себя и решительно заговорил: — Константин Игнатьевич, я действительно рад, что вы на свободе. Очень рад. Буду откровенным. Все эти два года ваше дело не выходило у меня из головы. Я вам больше скажу: меня почему-то мучила совесть. Не понимаю почему. Это трудно объяснить.

— Это легко объяснить, — бесстрастно возразил Калмыков. — Это значит, что у вас есть совесть.

— Надеюсь, что есть, — с веселой иронией подтвердил судья, пытаясь перевести разговор в тон легкой светской беседы. — Сам я в этом не сомневался. Но услышать от других все равно приятно. Ваши слова облегчат мне жизнь.

— Нет, — сказал Калмыков.

— Нет? Что значит «нет»?

— Не облегчат.

Не получалось светской беседы. Правильнее всего было дать Калмыкову разрешение на допуск в судебный архив и закончить этот тягостный разговор. Но что-то мешало Сорокину это сделать.

— Константин Игнатьевич, я не думаю, что вы можете быть на меня в обиде, — серьезно, доверительно проговорил он. — Приговор не мог быть иным. Такой же приговор вынес бы любой судья. Против вас было все. И главное — ваше признание.

— Я не в обиде на вас. Вы делали свое дело.

— Рад, что вы это понимаете. Вы были офицером и знаете, что это такое. Человек в мундире обязан делать то, что ему может не нравиться как человеку. Я судья. Мой мундир — мантия. В сущности, каждый человек всю жизнь носит мундир. Тот или другой. Без мундира он бывает всего один раз — когда приходит в этот мир.

— Два, — поправил Калмыков.

— Какой второй?

— Когда уходит.

— Да, конечно, — согласился судья. — Вы правы. Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Можете не отвечать. Но если решите ответить, ответьте честно. Вы знали, что от вашего имени куплена квартира вашей жене?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— А тогда зачем вы признали себя виновным?

— Посоветовал адвокат.

— Вот как? — насторожился Сорокин. — Это вам посоветовал Кучеренов?

— Да. Он сказал, что иначе дело вернут на доследование, я просижу в Лефортове еще год, а потом получу на всю катушку.

— Могло быть и так, — подтвердил судья.

— Он сказал, что Галину будут таскать на допросы.

— Ей пришлось бы через это пройти.

— Еще он сказал: ее квартиру могут конфисковать.

— Так вам сказал Кучеренов?