Внутри на мелованной бумаге оказались и поздравительные стишки домашнего приготовления, написанные размашистым почерком Артиста:
Машинка для проверки слуха-
Играй на ней, наш толстый Ухов,
Играй и классику, и джаз,
И рэп, и блюз, и па-де-грас,
И рок-н-ролл, и буги-вуги
И для друзей, и для подруги…
И внизу пять подписей в столбик: Пастух, Док, Боцман, Муха, Артист.
Тут же лежала и сурдина. И три изумительных мундштука — готовились друзья загодя, продумали все.
Видно, нервишки еще пошаливали. Николай понял, что сейчас не выдержит. И тогда он бережно взял в руки это сверкающее чудо, поднес к губам, пробежался толстыми пальцами по легчайшим сверкающим клапанам. И осторожно выдул протяжную, сипловато-гортанную ноту, полную такой боли и радости, какую никто никогда не сумел бы передать словами.
— Ну как, не горячо? — улыбнулся Пастух. Вопреки обыкновению, по случаю юбилея друга выпили немало, но почти не захмелели и, раскинувшись на лесной траве под березами, свободно, никуда не спеша, говорили, глядя в огонь костра, о самом важном и памятном для них.
— Эх, ребята! — с грустью вздохнул Док и закурил «Мальборо». — Если бы не Колькин юбилей, когда б еще собрались все вместе?
— Живем не поймешь как, — подтвердил Муха, — не видимся месяцами. Не по-людски как-то… — Олег прав, — продолжил Док. — Вроде и денег теперь навалом, и работа приличная, а тоска какая-то… Так что причину твоей болезни, Николай, я очень даже понимаю. И не только как врач. Да и не болезнь это, строго говоря.
— А что? — спросил Трубач.
— Обычная реакция здорового организма на сумасшедшее время. И вот сижу я, смотрю на вас и спрашиваю себя: кто все-таки мы такие?
— Чего тут гадать? Наемники!.. — сказал Мухин. — Кто ж еще? Дикие гуси… Нам платят — мы делаем.
— То есть бригада спецов по вызову? — спросил Док.
— Каждый сегодня продает, что может и имеет, — сказал Боцман. — Вот и мы продаем. Чему научили — тем и торгуем. Чего тут голову ломать… — Блеск! — сверкнул темными глазами Артист. — Классический русский разговор!
Дернули по маленькой и с ходу — о смысле жизни… Философы, блин! Что до меня, то ваш Артист в казаки-разбойники больше не игрец.
— Значит, сваливаешь? — спросил Пастух.
— Пойми, Серега, не потому что устал. Не потому что боюсь. И форму не утратил. Да и баксы на дороге не валяются… — Это уж что правда, то правда, — вздохнул Боцман.
— Но за кого драться-то? За кого воевать? — продолжил Семен. — Мне лично пока что не все равно, за что получать свои башли.
— Слушай, — сказал Муха, — кончай политзанятие! Боцман прав — есть спрос и есть предложение. Все!
— Подыхать за этих откормленных боровов в галстуках? — разозлился Семен.Чтоб играли нами, как оловянными солдатиками? Да пошли они! Я свои бабки уж как-нибудь сделаю! Хоть в телохранители пойду… Или спасателем в МЧС.
Сергей всмотрелся в лица товарищей и понял: то, что сумел сформулировать Артист, волновало и остальных.
— Так, — подвел он итог. — Стало быть, конец отряду?
— Неужто сам-то не умотался? — повернулся к нему Трубач.
— Есть маленько… — кивнул Сергей. — Мне двадцать семь, а душе — за полета. Мы ведь не блатные быки, не мясники.
— Раньше отыграться хотелось, доказать всем штабным сукам, кто мы такие,вступил Боцман. — А теперь и я больше не хочу. Да и зачем? — все расписано, все поделено. По мне, так лучше на этих гонках бодаться, чем снова шмалять в кого попало. То ли сегодня сам пулю поймаешь, то ли завтра… Не так, что ли?
— Короче — отвоевались… — заключил Пастухов. — Что ж, видно, такой расклад.
Только все равно жалко чего-то. Если бы нашлось действительно стоящее дело, я бы еще покувыркался. Но только вместе с вами.
— Что тут говорить, — пробасил Боцман. — Было бы дело — ты, Серега, один бы не остался… — Короче — амба! — Пастух швырнул в огонь толстую сухую ветку. — Симпозиум закрывается. Давай, Ухов, бери дудку и дуй! А мы послушаем.
Уже смеркалось и вечерняя синяя мгла окружила их. Все больше звезд проступало в небе. И все ярче и ярче пылал весело пляшущий огонь костра.
Трубач бережно достал из чехла свой «Salmer». Пламя отражалось в сверкающем металле сакса, и казалось, будто Николай поднес к губам изогнутый всполох огня.
И странно, необычно прозвучал в вечернем лесу протяжный металлический голос саксофона. У него и правда был необыкновенный по силе и мягкости звук. И быть может, поэтому только теперь, в этот вечер, все они впервые поняли, каким талантом одарен их друг.
Это была всем знакомая, но словно блуждающая в лабиринте импровизации мелодия — «Песня Сольвейг» Грига в сложнейшей джазовой обработке.
И вот кончилась мелодия, оборвалась. Они сидели и, ошеломленные, смотрели на него.
— Нет, ну ты… дьявол! — пробормотал Артист. — Куда тебе воевать! Тебя беречь надо, как национальное достояние.
— Идите вы! — махнул рукой Николай. — Это просто для вас… Слышь, Муха, плесни-ка мне сто капель!
Он играл им еще и еще. Потом, бережно отложив саксофон, присел на корточки у костра, разворошил, раздул пламя и неподвижно застыл, глядя в огонь.
Несмотря на прохладу и злющих комаров, друзья решили заночевать в лесу, и весь воскресный завтрашний день провести на природе, а беглеца-именинника сдать обратно на лечение следующим вечером.
Когда погасли последние угли в костре и Трубач в наступившем вечернем сумраке сыграл великий блюз «Джорджия в моем сердце», сыграл так, что всех мороз продрал по спине, когда, сморенные лесным кислородом, спиртом и разговорами, одни устроились на ночевку в «джипе», а другие — в легких походных спальных мешках, Артист приблизил лицо к Пастухову и знаком поманил в сторону.
Ночь выдалась лунная, светлая, и березовый лес в зеленовато-голубых лунных лучах казался декорацией какого-то фантастического спектакля.
— Слушай, Серега, — вдруг шепотом заговорил Семен. — Только не думай, что я перебрал… — Да ты и не пил почти, — удивился его словам Пастухов.
— Слушай, командир, — все так же тихо продолжал Артист. — Не могу понять, что со мной. Такое чувство, будто все время на нас кто-то смотрит. Сначала там, когда ехали, на шоссе. Потом вроде прошло. Решил — почудилось. А как стало темнеть — опять накатило. Я ж не псих. И потом, из головы не идет — кто все-таки эти афишки нам прислал?
