Все эти неврологические симптомы — уменьшенный объем памяти, тенденция к саморазрушению, неуправляемые приступы гнева — говорили о том, что с префронтальной корой головного мозга Мэри что-то не в порядке.

Тогда Хейлман провел с Мэри вторую серию экспериментов: он положил перед ней расческу, но велел не трогать ее. Она сразу же начала расчесываться. Он положил перед ней ручку и лист бумаги, но попросил к ним не прикасаться. Она машинально начала писать. Однако, нацарапав несколько предложений, Мэри заскучала и начала искать новых развлечений. «Казалось, вместо того чтобы опираться на какие-либо внутренние цели, мотивировавшие ее поведение, — написал Хейлман в медицинском отчете, — она была полностью во власти внешних импульсов». Все, что Мэри видела, она трогала. Все, что она трогала, она хотела. Все, что она хотела, было ей необходимо.

Хейлман назначил Мэри магнитно-резонансную томографию. И тогда он увидел опухоль — большую массу, развивавшуюся из гипофиза и давившую на префронтальную кору головного мозга девушки. Она и была причиной ухудшения состояния Мэри. Из-за этого новообразования у нее возникла исполнительная дисфункция, неспособность следовать конкретным целям и задумываться над последствиями собственных действий. В результате Мэри могла руководствоваться лишь теми идеями, которые касались настоящего момента. Опухоль стерла некоторые необходимые особенности человеческого мозга — способность думать о возможных последствиях своих действий, строить планы на будущее и подавлять порывы.

«Это состояние очень распространено среди пациентов, у которых наблюдаются какие-то проблемы с лобными долями, — говорит Хейлман. — Они не могут сдерживать свои эмоции. Если они начинают сердиться, то просто ввязываются в драку. Даже если они знают, что драться плохо, — какое-то когнитивное знание у них все еще может оставаться, — это знание не так важно, как интенсивность того, что они чувствуют». Хейлман уверен, что в случае Мэри повреждения префронтальной коры означали, что рациональный мозг больше не мог регулировать или сдерживать ее иррациональные порывы. «Она знала, что такое поведение вредит ей самой, — говорит Хейлман. — Но все равно продолжала так поступать».

Трагическая история Мэри Джексон подчеркивает значимость префронтальной коры. Так как у нее не было этого особого участка мозга — он был поврежден опухолью, — она не

могла думать о чем-то отвлеченном и сопротивляться самым настоятельным порывам. Она не могла хранить информацию в кратковременной памяти и придерживаться своих долгосрочных планов. Если бы Мэри Джексон спасалась от пожара, она бы никогда не остановилась, чтобы зажечь спичку. Она бы продолжала бежать вперед^[21].

2

Представьте себе, что играете в простую игру на деньги. Вам дали пятьдесят настоящих долларов и попросили выбрать один из двух вариантов. Первый — игра по принципу «все или ничего». Шансы известны заранее: с вероятностью 40 % вы сохраните все пятьдесят долларов, а с вероятностью 6о% потеряете все. Второй вариант более надежный — выбирая его, вы в любом случае останетесь с двадцатью долларами.

Какой вариант выбрали бы вы? Если вы похожи на большинство людей, вы бы взяли гарантированные деньги. Всегда лучше получить что-то, чем не получить совсем ничего, а двадцать долларов на дороге не валяются.

А теперь давайте снова сыграем в эту игру. Рискованный вариант не изменился: вы все равно можете сохранить все пятьдесят долларов с вероятностью 40 %. Однако второй вариант немного трансформировался: на этот раз вы с гарантией теряете тридцать долларов, вместо того чтобы получить двадцать.

Результат, конечно, остался тем же. Эти две игры идентичны. В обоих случаях вы уходите с двадцатью долларами из первоначальных пятидесяти. Однако разные описания очень влияют на поведение людей. Когда выбор сформулирован в терминах выигрыша двадцати долларов, только 42 % человек выбирают рискованный вариант. Но когда тот же выбор сформулирован в терминах потери тридцати долларов, 62 % людей решают рискнуть. Это человеческий недостаток известен как эффект фрейминга — он является побочным продуктом отвращения к потере, обсуждавшегося выше. Этот эффект помогает объяснить, почему люди с гораздо большей вероятностью купят мясо, на котором написано, что оно на 85 % постное, а не то, которое обозначено как содержащее 15 % жира. И почему вдвое больше пациентов решаются на операцию, после того как им говорят, что с вероятностью 8о% они выживут, чем когда им говорят, что существует двадцатипроцентная вероятность того, что они умрут.

Когда неврологи изучили мозг людей, играющих в эту игру, с помощью функционального магнитно-резонансного томографа, они увидели, что две эти разные по форме, но тождественные по сути формулировки активизируют разные области мозга. Они обнаружили, что тех людей, которые решали рискнуть, — тех, на чьи решения влияла перспектива потерять тридцать долларов, — вводила в заблуждение возбужденная мозжечковая миндалина, область мозга, которая при возбуждении вызывает негативные чувства. Когда человек думает о потере чего-то, мозжечковая миндалина автоматически активизируется. Вот почему люди так ненавидят потери.

Однако, когда ученые взглянули на мозг тех людей, на которых не повлияли разные формулировки, они обнаружили кое-что неожиданное. Мозжечковые миндалины этих «рациональных» людей тоже были возбуждены. Более того, их мозжечковые миндалины по большей части возбуждались так же легко, как и мозжечковые миндалины людей, чувствительных к эффекту фрейминга. «Мы обнаружили, что все демонстрировали наличие эмоциональных предубеждений, никто не был от них свободен», — говорит Бенедетто де Мартино, невролог, проводивший эксперимент. Даже те люди, которые сразу же поняли, что два разных описания идентичны, — раскусили эффект фрейминга, все равно испытывали прилив негативных эмоций, когда перед ними был фрейм потери.

Но что же тогда послужило причиной таких заметных различий в поведении? Если у всех испытуемых мозжечковая миндалина была активна, почему же тогда разные формулировки подействовали только на некоторых? Вот тут-то на сцену и выходит префронтальная кора головного мозга. К удивлению ученых, решения участников эксперимента в наибольшей степени предопределялись именно активностью префронтальной коры (а не мозжечковой миндалины). Когда в префронтальной коре наблюдалась большая активность, люди могли лучше сопротивляться эффекту фрейминга. Они могли проигнорировать свои иррациональные чувства и понять, что описания эквивалентны. Вместо того чтобы просто поверить своим мозжечковым миндалинам, они занимались арифметикой. В результате они принимали лучшие игровые решения. Согласно де Мартино, «более рациональные люди — не те, кто хуже воспринимает эмоции, а те, кто лучше ими управляет».

Как же мы управляем своими эмоциями? Ответ на удивление прост: мы управляем ими, думая о них. Префронтальная кора позволяет каждому из нас размышлять о собственном мышлении — эту способность психологи называют метапознанием. Мы знаем, когда мы сердимся: каждая эмоция включает в себя элемент самоанализа, дающий человеку шанс разобраться в том, почему он чувствует то, что чувствует. Если это конкретное чувство нецелесообразно — если мозжечковая миндалина просто реагирует, к примеру, на фрейм потери, — тогда его можно не учитывать. Префронтальная кора может намеренно проигнорировать эмоциональный мозг.

Это одна из основных идей Аристотеля. В «Никомахо-вой этике», пространном исследовании «добродетельного характера», Аристотель пришел к выводу, что ключ к добродетели заключается в том, чтобы научиться управлять своими страстями. В отличие от своего учителя Платона Аристотель понял, что рациональность не всегда находится в противоречии с эмоциями. Он считал, что бинарная психология Платона была чрезмерно упрощенной. Вместо этого Аристотель полагал, что одна из важнейших функций рациональной души — убедиться в том, что эмоции разумно используются в реальном мире. «Любой может разгневаться — это просто, — писал Аристотель. — Однако разгневаться на того, на кого нужно, до нужной степени, в нужное время, с правильной целью и правильным способом — это нелегко». Для этого нужно подумать.