Мастерски сделанное изображение не уступало фреске Зевксида в Акрополе и превосходило его. Демосфен испытывал такую же горечь, как если бы оно попало сюда в качестве военного трофея. Прекрасный юноша с загорелым обнаженным телом – для предварительных этюдов художнику позировал один из афинских атлетов времен могущества великого города – высокомерно смотрел сверху вниз на наследников былого величия Афин. Снова, как в далекие годы палестры, Демосфен ощутил ужас, охватывавший его всякий раз, когда ему следовало обнажить свои слабые члены. Публика восхищалась пробегавшими мимо мальчиками, нарочито безразличными к ее похвалам; ему же всегда доставались смешки и ненавистное прозвище в награду.

Ты мертв, Персей, прекрасен, храбр и мертв. Не стоит смотреть на меня. Ты умер от малярии на Сицилии, утонул в гавани Сиракуз, погиб от жажды при отступлении через пустыню. На Козьей реке спартанцы схватили тебя и перерезали глотку. Палач «Тридцати»[42] заклеймил тебя, перед тем как удавить. Ты уже ничего не сможешь сделать для Андромеды. Пусть ищет помощь где может, потому что в расступившихся волнах уже показалась голова чудовища.

Паря над морем на облаке, златошлемная Афина вдохновляла героя. Совоокая[43] богиня побед! Прими меня, каков есть, я принадлежу тебе. Я могу служить тебе одними только словами, но в твоей власти превратить их в разящий меч и смертоносный взгляд Горгоны. Дозволь мне защищать твою цитадель, пока она не взрастит новых героев.

Афина ответила ему спокойным, пристальным взглядом серых глаз. Демосфену показалось, что утренний озноб вернулся, и его внутренности судорожно сжались от страха.

За дверями послышался какой-то шум. Вошел царь, сопровождаемый двумя своими военачальниками: Антипатром и Парменионом. Это была внушающая ужас троица закаленных в сражениях воинов, каждый из которых и сам по себе приковывал взоры. Вместе с ними, скрываясь за взрослыми, держась сбоку от царя, вошел кудрявый, разряженный мальчик. Глаза он держал опущенными.

Пришедшие устроились на своих местах; Филипп учтиво приветствовал послов и предложил им сесть.

Филократ произнес свою речь, на первый взгляд суровую, но на самом деле полную намеков, которые могли бы оказаться полезными для царя. Подозрения Демосфена крепли. Все они предварительно обменялись краткими тезисами. Те ошибки, которые сейчас допускал Филократ, не могли быть простой неряшливостью. Если бы Демосфен мог хоть на минуту оторвать глаза от царя и сосредоточиться на этом!

Демосфен ожидал, что будет преисполнен ненависти к Филиппу, но не предполагал, что тот выбьет его из колеи. В приветственной речи царя, утонченно вежливой, не было ни одного лишнего слова, и ее краткость изящно намекала, что на этот раз туманная пелена искусно сплетенных слов будет бесполезна. Каждый раз, когда очередной оратор оборачивался к другим послам за поддержкой, Филипп изучающе пробегал взглядом по их лицам. Его слепой глаз, не уступающий в подвижности здоровому, казался Демосфену зловещим.

Время едва тянулось; лежавшие под окнами полосы солнечного света медленно ползли по полу. Оратор за оратором предъявлял требования Афин на Олинф и Амфиполь, вспоминал о былых сферах влияния во Фракии и Херсонесе, ссылался на Эвбейскую войну, на то или иное столкновение на море; извлекал старые договоры с Македонией, заключенные в течение долгой череды войн за ее трон; толковал о хлебных путях Геллеспонта, о намерениях Персии и интригах ее сатрапов, владеющих побережьем. И все это время Демосфену было видно, как блестящий черный глаз вместе со своим бесполезным товарищем то и дело задерживается на его фигуре.

Его, знаменитого тираноборца, ждали так же, как ждут протагониста, который должен выйти из расступившегося хора. Как часто, в судах и на Собрании, знание этого воодушевляло Демосфена, заставляло закипать кровь. Теперь ему пришло в голову, что никогда прежде ему не доводилось обращать свою речь к одному человеку.

Демосфен владел каждой струной своего инструмента, мог рассчитать малейшее изменение тона, мог превратить справедливые требования в слепую ненависть, сыграть на самолюбии людей так, чтобы уже им самим казалось, что они самоотверженно выполняют свой долг, мог замарать грязью честного человека и обелить негодяя. Даже среди судейских и политиков своего времени, предъявляющего высокие требования к искусству оратора, он считался профессионалом высочайшего класса. И он знал, что способен на большее; в иные дни Демосфен переживал чистейший восторг артиста, воспламеняя слушателей собственной мечтой о величии Афин. Он достиг вершины своего мастерства и сейчас должен был совершить невозможное. Но теперь ему внезапно стало понятно, что своим успехом он был обязан безликой толпе. Когда люди расходятся по домам, его ораторское искусство хвалят, но слова восхищения распыляются среди многих сотен людей, ни один из которых его в действительности не любит. Среди них нет никого, с кем бы он смыкал щиты в сражении. И если он нуждался в любви, то получал ее за две драхмы.

Заканчивал свою речь восьмой оратор, Ктесифон. Вскоре придет очередь Демосфена, и он будет говорить не для привычно внимающей ему толпы, а для цепкого взгляда одинокого черного глаза.

Нос опять заложило, пришлось высморкаться в плащ – пол был вызывающе роскошен. Что, если из носа потечет во время выступления? Стараясь не думать о царе, Демосфен посмотрел на краснолицего ширококостного Антипатра, на Пармениона с его широко развернутыми плечами, буйной бородой и кривыми ногами наездника. Напрасно Демосфен сделал это. В отличие от Филиппа они не были скованы приличиями, заставляющими выслушивать всех афинян одинаково бесстрастно, и оценивали послов и их речи вполне искренне. Свирепый взгляд голубых глаз Антипатра живо напомнил Демосфену филарха[44], под началом которого он, тщедушный восемнадцатилетний юнец, отбывал воинскую повинность.

Все это время разодетый как на праздник царский сынок неподвижно сидел в своем низеньком кресле, уставившись на собственные колени. Любой афинский мальчишка вертелся бы на месте, не сдерживая своего любопытства, и его дерзость (увы, хорошие манеры повсеместно забылись!) искупалась бы живым быстрым умом, все ловящей на лету сообразительностью. Спартанская муштра. Спарта, символ былой тирании и современной олигархии. Как раз этого следовало ожидать от сына Филиппа.

Ктесифон закончил. Он поклонился, и Филипп произнес слова благодарности. Царь ухитрялся заставить каждого из ораторов почувствовать, что его выделили, запомнили. Распорядитель произнес имя Эсхина.

Тот поднялся во весь свой рост. Эсхин был слишком высок, чтобы ему удавались роли женщин, – одна из причин, вынудивших актера покинуть сцену. Выдаст ли он себя? Ни одного слова, ни одной модуляции нельзя пропустить. И следить за царем.

Эсхин начал, и в очередной раз Демосфену пришлось убедиться, что значит выучка. Он сам большое значение придавал жесту и действительно умело пользовался им в публичных речах, называя старую скульптурно-неподвижную позу пережитком аристократии; но, воодушевляясь, иногда слишком усердствовал. Правая рука Эсхина свободно лежала поверх плаща. Он держался с большим достоинством, не разыгрывая перед тремя великими полководцами старого солдата, но все же давая им понять, что его почтительность – это уважение человека, знающего войну не понаслышке. Это была хорошая речь, построенная в соответствии со всеми канонами. Эсхин ничего не упустил, нигде не был чрезмерно многословен.

Не совладав с отвращением, Демосфен снова высморкался и переключился на собственную речь, еще раз мысленно пробегая ее пункты.

– И твои старшие соплеменники подтвердят мои слова. После того как твой отец Аминта и твой дядя Александр оба погибли, ты же и твой брат Пердикка были детьми…

Демосфен замер; его мысль замерла, остановленная невероятным совпадением. Слова были те же самые. Но произносил их Эсхин, а не он.