Работать, работать. Демосфен развернул свой свиток на втором параграфе и, расхаживая по двору, чтобы не замерзнуть, заговорил, пробуя выстраивать фразу так и этак. Сцепление каденции с каденцией, падения голоса с подъемом, нажима и убеждения превращали каждую его законченную речь в гладкую ткань без единого шва. Если какое-нибудь восклицание требовало ответа, он делал его как можно более сжатым, не успокаиваясь до тех пор, пока фраза не начинала звучать репликой из трагедии. Его самые совершенные речи всегда наилучшим образом отрепетированы.

– Таковы, – обращался он к стене двора, – были услуги, великодушно оказанные нашим городом твоему отцу Аминте. Но раз уж я говорил о вещах, естественным образом лежащих за пределами твоей памяти – поскольку тогда ты еще не был рожден, – позволь мне назвать и те благодеяния, которые ты увидел и принял сам.

Демосфен сделал паузу; в этом месте Филипп будет озадачен.

– И старейшие из твоего народа подтвердят сказанное мною. Ибо после того, как твой отец Аминта и твой дядя Александр оба погибли, ты же сам и твой брат Пердикка были детьми, Эвридику, твою мать, предали люди, назвавшиеся ее друзьями, и изгнанный из страны Павсаний вернулся, чтобы предъявить свои права на трон, – ведомый благоприятным случаем и не лишенный поддержки.

Декламируя на ходу, Демосфен сбился с дыхания и был принужден остановиться. Внезапно он осознал, что мальчик-раб спрыгнул со стены и идет за ним по пятам. Мгновения хватило, чтобы Демосфен вспомнил былые годы насмешек и унижений. Он резко обернулся, ожидая увидеть ухмылку или непристойный жест. Но мальчик смотрел серьезно и прямо, в его открытом лице и чистых серых глазах не чувствовалось издевки. Его, должно быть, словно скотину, привлеченную флейтой пастуха, захватила единственно новизна жестов и модуляций… Дома привыкаешь к слугам, снующим во время репетиций взад-вперед.

– Поэтому, когда наш полководец Ификрат вошел в эти земли, Эвридика, твоя мать, послала за ним и – что подтвердят все бывшие при этом – подвела к нему твоего старшего брата Пердикку, а тебя самого, крошечного ребенка, посадила ему на колени. «Отец этих сирот, – сказала она, – когда был жив, принял тебя как родного сына…»

Демосфен остановился. Пристальный взгляд мальчика, казалось, пронзал ему спину. Внимание тупого невежды, глазевшего на него, как на какого-то фигляра, начинало раздражать Демосфена. Оратор сделал нетерпеливый жест, словно отгоняя собаку.

Мальчик отступил на несколько шагов и остановился, глядя снизу вверх; его голова слегка запрокинулась. На довольно напыщенном греческом, с сильным македонским акцентом, ребенок сказал:

– Прошу вас, продолжайте. Говорите об Ификрате.

Демосфен изумленно глянул на мальчика. Его, привыкшего обращаться к тысячам, самым нелепым образом смутил один-единственный, неведомо откуда взявшийся слушатель. Кроме того, что это могло означать? Одетый как раб паренек явно не мог быть мальчишкой-садовником. Кто послал его и зачем? При ближайшем рассмотрении оказалось, что ребенок чистый, даже волосы вымыты: легко догадаться почему, особенно при такой красоте. Юный любовник гостеприимного хозяина, без сомнения выполняющий секретные поручения царя! Для чего он подслушивал?

Демосфен не впустую прожил тридцать лет своей жизни среди интриг. Его ум за считаные мгновения перебрал десяток вариантов и возможностей. Кто-то из ставленников Филиппа пытается загодя узнать содержание его речи? Но мальчик слишком мал для шпиона. Что же тогда? Послание? Но для кого?

Демосфен и раньше был уверен, что один из десяти афинских послов куплен Филиппом. В дороге ему казалось, что он вычислил этого человека. Он начал подозревать Филократа. На какие деньги выстроил тот свой большой новый дом и купил сыну упряжку для ристаний? Манеры Филократа переменились, едва посольство приблизилось к Македонии.

– Что с тобой? – спросил мальчик.

Демосфен осознал, что за ним, поглощенным своими мыслями, наблюдали. Беспричинный гнев овладел им. Медленно и отчетливо, на том бытовом греческом, к которому прибегают в разговоре с рабами, он произнес:

– Чего ты хочешь? Кого ищешь? Где твой хозяин?

Мальчик покачал головой, начал было говорить, но внезапно передумал. На греческом более правильном и с меньшим акцентом, чем прежде, он сказал:

– Не скажете ли вы мне, Демосфен еще не вышел?

Даже самому себе Демосфен не признался, что чувствует себя оскорбленным. Прочно въевшаяся осторожность заставила сказать:

– Все мы, послы, одинаковы здесь. Можешь сказать мне, чего ты хочешь от Демосфена.

– Ничего, – ответил мальчик невозмутимо. – Я только хотел посмотреть на него.

Скрытничать дальше не имело смысла.

– Я Демосфен. Что тебе нужно?

Мальчик улыбнулся одной из тех улыбок, которыми вежливые дети встречают неуместные шутки взрослых.

– Я знаю, какой он из себя. А кто вы на самом деле?

О, какие глубины разверзались под ногами! Бесценная тайна могла быть заключена в их словах. Подобные секреты нужно узнавать во что бы то ни стало.

Демосфен инстинктивно оглянулся. Дом был полон глаз; как удержать мальчишку, если он сбежит или начнет кричать, потревожив это осиное гнездо? Часто в Афинах, во время дозволенных законом допросов рабов, Демосфен стоял рядом с дыбой. Пытки были разумной необходимостью: если бы рабы не боялись закона больше, чем своих хозяев, их свидетельство ничего бы не значило. Иногда допрашиваемые были не старше этого мальчика – при дознании нельзя проявлять мягкосердечие. Но здесь, посреди варваров, Демосфен не имел под рукой ни одного законного средства. Он должен был сделать многое, обойдясь малым.

В это мгновение из окна его комнаты донесся глубокий мелодичный голос, пробующий гамму. Эсхин стоял на свету, расправив широкую грудь. Был хорошо виден его мощный обнаженный торс. Мальчик, обернувшийся на звук голоса, воскликнул:

– Вот он!

Демосфена охватила слепая ярость. Накопившаяся за годы зависть, разбуженная и подстегнутая насмешкой, едва не спалила его. Но нужно быть спокойным, нужно размышлять, двигаться шаг за шагом. Предатель здесь, под боком, и этот предатель – Эсхин! Невозможно и желать лучшего. Ход за Демосфеном; он должен получить доказательства, уличив своего врага перед всеми.

– Это, – сказал он, – Эсхин, сын Атромета, до недавнего времени актер. Это актерская разминка – то, что он сейчас делает. Любой из гостей скажет тебе, кто он такой. Спроси, если хочешь.

Мальчик медленно переводил глаза с одного афинянина на другого. Так же медленно его чистую кожу заливала багровая краска, волной поднимающаяся от груди до самого лба. Он не произнес ни слова.

Как подступиться? Одно было бесспорно – и эта мысль прочно сидела в мозгу Демосфена, даже когда он обдумывал следующую фразу, – никогда прежде не видел он столь красивого мальчика. Кровь под тонкой кожей светилась, как вино в поднятом на свет алебастровом сосуде. Желание становилось непреодолимым, спутывая расчеты. После, после; все будущее зависит от его способности сохранить сейчас голову ясной. Когда он выяснит, кому принадлежит мальчишка, то попробует его купить. Кикн уже давно утратил свою миловидность и теперь был просто слугой. Нужно быть осторожным, прибегнуть к надежному посреднику… Глупость. Что действительно нужно, так это успеть прижать маленького негодяя, пока он не опомнился.

– Теперь, – бросил Демосфен резко, – говори правду. Не лги. Чего ты хочешь от Эсхина? Ну? Я уже знаю достаточно.

Он медлил слишком долго; мальчик успел собраться с духом и принял дерзкий вид.

– Полагаю, нет, – сказал он.

– Твое послание для Эсхина. Ну же, не надо лгать. Что в нем? – настаивал Демосфен.

– Зачем мне лгать? Я тебя не боюсь.

– Посмотрим. Чего ты от него хочешь?

– Ничего. Как, впрочем, и от тебя.

– Наглый мальчишка. Полагаю, твой хозяин тебя избаловал. Думаю, что это еще не поздно поправить.

Мальчик угадал намерения Демосфена, даже если не понял его греческого.