— Так ты говоришь, обер-контролер так и не возвращался?

— Нет.

— А ты знаешь, что сегодня бомбили?

— Не знаю.

— Бомбили военные заводы Штайера, аэродром и склады… Я думаю, если ваши нервюры еще не поступили на сборку, они тоже погибли под развалинами… Попробуй-ка все уточнить через цивильных мастеров.

Я обещаю попробовать.

На следующий день мы застаем цех в прежнем порядке. Окна застеклены, снова тепло и чисто. Работа возобновляется, но в поведении мастеров я замечаю перемену: они выглядят какими-то пришибленными и оживляются только при появлении директора. Сейчас, видимо, самый подходящий момент для выполнения последнего задания Ивана Михайловича. Я решаю раздобыть нужные сведения через Зумпфа: простачком он прикидываться умеет, кроме того, его никто не заподозрит.

Случается, однако, так, что я обхожусь без Зумпфа. Во второй половине дня нам не подвозят материала. Кугель спешно куда-то уезжает. Работа останавливается.

К моему столу подсаживается расстроенный Флинк.

— Что случилось, герр обер-мастер, почему нет материала?

— Последствия вчерашнего налета,— вяло отвечает он.

— Значит, мы трудились впустую?

— Ах, откуда… Наша продукция идет совсем в другое место, недосягаемое для бомб… Вы курите?

Чтобы продлить этот интересный для меня разговор, беру из портсигара Флинка сигарету, прикуриваю и снова спрашиваю:

— Неужели вы все еще собираете «мессершмитты»?

— Конечно. Мы зарылись в землю. Германия — гористая страна.

— Здесь Австрия.

— Австрия была… и, вероятно, будет.

270

— Будет и Германия.

Флинк смотрит на меня рассеянно.

— Вы не немец?

— Я русский.

— Я думал, вы русский немец, вы хорошо владеете языком.

— Я чистокровный русский.

Обер-мастер, выпуская длинную струю дыма, глядит на носки своих башмаков и тихо роняет:

— У меня брат в русском плену.

— Ему можно позавидовать,— говорю я.

— Плен есть плен,— вздыхает Флинк.

Интересно, куда нас выведет этот разговор.

— Герр Флинк,— немного помолчав, спрашиваю я,— что вы думаете о России?.. Не отвечайте, пожалуйста, если мой вопрос вам не по душе, но мне просто хотелось бы знать, что думают интеллигентные немцы о стране, которая… выдержала такое испытание.

Обер-мастер молчит. Я жду. Внезапно он спрашивает:

— Вас интересуют сводки нашего верховного командования?

Я отвечаю:

— Допустим…

— Хотите, я буду приносить вам вырезки из газет?

— Не надо. Зачем вам рисковать собой?

Флинк дергает плечом. Я говорю:

— Меня больше интересует другое…

— Именно?

— Вы понимаете, герр Флинк, что должен чувствовать человек, которого заставляют делать оружие, предназначенное для убийства его братьев?

— Понимаю, продолжайте.

— Собираются ли из наших деталей самолеты?

— Неделю назад они пошли в сборочные цеха.

Он растирает толстой подошвой окурок и снова дергает плечом. Я делаю несколько настоящих глубоких затяжек.

Вечером, выслушав меня, Иван Михайлович неожиданно приказывает порчу нервюр прекратить.

6

Весь остаток февраля из-за нехватки материалов мы работаем с перебоями. Кугеля от нас куда-то переводят, Штайгер появляется только наездами, мастера махнули на нас рукой, и мы свободно применяем нашу прежнюю тактику «неумения» и «непонимания».

271

Проходит еще неделя, и «Рюстунг» закрывается : совеем. Большинство людей направляется в каменоломню, меня и Виктора берут уборщиками на блок. Заканчивается еще один этап нашего концлагерного существования.

Мои обязанности теперь примерно те же, что были у Сахнова полтора года назад. Он сообщает мне имена и местонахождение товарищей, интересующих организацию, я под видом земляка встречаюсь с ними, прощупываю их, а потом докладываю Ивану Михайловичу свои выводы. Мне приказано отбирать самых смелых и стойких, которые в случае необходимости могли бы повести за собой остальных заключенных. Вторая моя задача — налаживать помощь ослабевшим. Олег, Виктор и Васек, переданные в мою группу, каждый вечер на правах «камрадов» носят им суп и хлеб.

Возвращаясь как-то вечером от одного из «подшефных» — дело происходило в последних числах, марта,— я застаю Виктора и Олега на своей койке.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось.

— Я сажусь на койку. Олег —он, работая на кухне, первый узнает о всех новостях — шепчет:

— Получен приказ Гиммлера… нас всех уничтожат.

— Это слух?

— Об этом знает уже весь лагерь.

— А когда?

— Неизвестно. Может, через неделю, может, через час.

Известие не из веселых. Что ж… Рано или поздно это должно

было произойти. Мы знали об этом. К этому мы готовились.

Я силюсь улыбнуться:

— Вы ждете руководящих указаний?

— Интересно,— произносит Олег.

— Дайте пожрать, я еще не ужинал.

Виктор молча опускает руку под койку и достает котелок. Олег вытаскивает из-под матраца хлеб. Я сокрушаю за одну минуту содержимое котелка и полпайки хлеба. Олег внезапно веселеет.

— Ты нахал,— сообщает он мне,— Витька тоже еще брюквы не ел.

— Как же так? — у меня кусок застревает в горле.

— А я не хочу,— говорит Виктор.

— Доедай тогда этот хлеб, извини, пожалуйста.

Виктор вдруг улыбается своей доброй, немного печальной улыбкой и обнимает нас с Олегом за плечи.

— Неужели, хлопцы, мы так никогда и не посидим вместе

2Т2

где-нибудь в хорошем городском саду за столиком, чтобы была музыка и чтобы — знаете? — из зелени выглядывали, как светлячки, белые фонари?

— Посидим, Витя, на том свете; хотя я лично предпочел бы это сделать на земле по той даже причине, что до сих пор не установлено, есть ли парки культуры и отдыха в раю,— заявляет Олег.

— Ты рассчитываешь затесаться в рай? — спрашиваю я.

— Ну, а куда же?

— Да ведь ты безбожник.

— Не имеет значения. Из трубы крематория можно попасть только на небо.

— А я не хочу на небо. Я еще не был в Одессе, на твоей знаменитой Дерибасовской.

— Ты, пожалуй, прав… Что же делать?

— Предлагаю полет через трубу отменить. Нам надо еще съездить в древний Псков, оттуда в Харьков, а потом к твоей красавице…

Так, дурачась, мы сидим на койке, пока удар колокола не возвещает отбой. Расставаясь, мы обмениваемся крепким рукопожатием. Ясно все без слов: если ночью начнется заваруха, мы будем, как и раньше, вместе, готовые на жизнь и на смерть.

Утром в котельной Иван Михайлович говорит мне:

— Слух о последнем приказе Гиммлера подтверждается. Люди, с которыми ты работаешь, должны быть начеку. Никакой растерянности, никакой паники. Передай нашим на карантине, чтобы не пороли отсебятины. Будет дан общий сигнал. Какой — скажу позднее. Топай.

Решительный тон Ивана Михайловича действует на меня ободряюще. Я, как аккумулятор, заряжаюсь от него запасом твердости и спокойствия. До обеденного перерыва я успеваю побывать на шестнадцатом и семнадцатом блоках, после перерыва иду на девятнадцатый и двадцатый.

Эсэсовцы что-то не торопятся. Это начинает наводить меня на мысль, что слух об уничтожении лагеря ложный.

Наступает воскресенье — первое апрельское воскресенье. Полдень. Мы построены на аппельплаце для общей поверки. Старшина нашего блока Генрих, прямой и суровый, прохаживается перед строем.

Ждем Майера. Блокфюреры уже на местах. Пожалуй, мы стоим сегодня дольше обычного. Генрих не сводит глаз с ворот.

— Ахтунг!

Караул у стены кричит: «Хайль Хи». Мне почему-то кажется, что я вижу все это в последний раз.

18 Ю. Пиляр

Майер, огромный, выхоленный, не глядя на нас, идет к центру площади. За ним офицеры. Один из них с черным портфелем.

Майер останавливается.

— Фаремба!

— Здесь,— раскатисто звучит в ответ.

— Ко мне.

Раздвигаются ряды. Оберкапо «Штайнбруха» решительно направляется к лагерфюреру. Фуражку он держит в руке. Я впервые замечаю, что у него очень узкий, как бы сплющенный, лоб.