— Когда же вы, сакрамент нох маль, перестанете ломать сверла? Неужели вы не в состоянии справиться с такой работой? И сколько же это, круцефикс, может продолжаться? — с тихой яростью спрашивает он.

262

Франек, руки по швам, молча смотрит Флинку в глаза.

— Предупреждаю, если вы не исправитесь, я вас завтра же отошлю в каменоломню… Начинайте снова.

Франек зажимает накладку в тиски, включает дрель, минута — и опять раздается треск сломанного сверла, а затем плачущие возгласы обер-мастера, перемежаемые ругательствами… Франек, пожалуй, перегибает палку, надо ему об этом сказать.

Перевожу взгляд на соседний ряд столов. Маленький плешивый мастер-немец показывает немолодому черному французу в очках, как надо клепать. Молоток в руках немца играет: удар, еще удар и еще — головка готова. Француз наклоняется над заклепкой, почти касаясь ее носом, и восхищенно чмокает языком. Мастер передает ему молоток. Француз очень осторожно бьет по следующей заклепке — заклепка сгибается. Мастер, суетясь, срезает ее зубилом, вставляет новую и что-то горячо, шепотом говорит французу. Тот бьет сильнее — удар, еще удар, еще удар и еще — головка совершенно расплющена.

Здесь все в порядке. Гляжу на третий ряд. Красивый толстый мастер в синей спецовке неторопливо размечает ребро носовой нервюры номер три. За движением его карандаша испуганно следит сухой длинноносый итальянец. Мастер, снисходительно улыбаясь, протягивает ему деталь. Итальянец порывисто зажимает ее в тиски, включает дрель, прикладывается — сверло скользит по металлу. Мастер спокойно забирает у него дрель, буравит несколько отверстий и возвращает ее итальянцу. Тот снова старательно прикладывается — сверло опять скользит. У мастера наливается кровью шея. Кажется, он ударит итальянца… Нет, не ударил — только погрозил ему увесистым кулаком.

По цеху, волнуясь, похаживает Зумпф. Он раздувает ноздри, вытягивает шею, поминутно сует руку в карман, где у него лежит резиновый хлыст. Ему непонятно, чем недовольны мастера: ведь все как будто трудятся, все стараются — молотки стучат, дрели жужжат. В чем же дело?

Из соседнего цеха, где за работой надзирает Джованни, показывается высокая тележка. Ее катит Анри. Зумпф сдержал свое слово: по его протекции Гардебуа получил хорошую должность — он развозит материал и доставляет на просмотр к контролеру готовую продукцию. Проезжая мимо столов, где работают наши товарищи, Анри может остановиться, перекинуться словом.

Ко мне подходит Флинк.

— Скажите, пожалуйста, отчего так тупы ваши люди?

Я улыбаюсь.

263

— Вероятно, герр обер-мастер, от тех своеобразных условий, в которых мы живем.

Флинк дергает плечом и снова направляется к Франеку.

Анри подвозит мне готовые детали: хвостовые и носовые нервюры. Я тщательно осматриваю каждую заклепку, каждое отверстие. Безупречные детали, сделанные, очевидно, руками мастеров, складываю в аккуратную стопку на пол, детали с дефектами помечаю красным мелом и оставляю на столе.

В разгар этой работы является Штайгер.

— Где проконтролированные части?

Я поднимаю с пола нервюры. Обер-контролер просматривает их и молча кладет на стол.

— А эти? — он берет одну из помеченных мелом.

Я докладываю о замеченных дефектах. Штайгер усмехается.

— Вы, однако, строги… Продолжайте таким же образом.

В обеденный перерыв совещаюсь с Джованни и Анри. Меня беспокоит, что брака получается слишком много. У француза вдруг темнеют глаза.

— И очень хорошо, и прекрасно.

— Да, но нас могут обвинить в саботаже.

— Нельзя терять чувства меры,^- произносит Джованни.

Анри пожимает плечами. Договариваемся, что в особо опасных случаях члены организации будут сдерживать «увлекающихся».

Вечером у меня происходит столкновение с Флинком. Увидев, что я забраковал больше половины дневной продукции, он хлопает себя по бедрам.

— Герр готт, сакрамент, что же это?

— Это все надо переделывать, герр обер-мастер.

— Круцефикс нох маль, что же тут переделывать?

— Заклепки, герр обер-мастер.

— Чем же они, аллилуя, круцефикс, плохи?

— Одни чересчур высоки, другие наоборот.

— Сакрамент нох маль, сакрамент…

Так идет наша работа, пока на «Рюстунге» не появляется новое лицо — директор предприятия Кугель.

Рослый, с массивной челюстью и рычащим басом, он в первый же день жестоко избивает накладкой француза в очках. Потом свирепеет еще больше: пускает в ход кулаки, швыряет в людей испорченные детали, наконец, брызгаясь слюной, он кричит на весь цех, что мы саботажники и что он немедленно вызовет сюда представителей гестапо.

Виктор — к этому времени он добился перевода в нашу команду — шепчет:

264

— Костя, надо давать отбой.

Анри и Джованни в обеденный перерыв говорят о том же. Уславливаемся сократить в ближайшие дни число «неумеющи\» и «непонимающих» наполовину.

Мы отступаем. Кугель успокаивается. Но минует немного времени, и ярость его вспыхивает с новой силой: люди работают все еще слишком медленно, и продукция предприятия смехотворно мала.

Начинается новая полоса репрессий. Двух французов отсылают в штрафную, трое после серьезных побоев ложатся в лазарет. Кугель устанавливает дневную норму выработки и грозится лишать обеда тех, кто ее не выполнит.

Я чувствую, что директор скрутит нас в бараний рог, если мы не найдем иных форм борьбы. Случай помогает нам решить эту задачу.

Как-то в середине января, утром, обходя цех, Флинк обнаруживает, что Франек насверлил на ребре нервюры отверстия большего, чем полагается, диаметра. Дергая плечом и ругаясь, он кричит, что при такой работе самолеты начнут рассыпаться в воздухе и только законченному идиоту непонятно, что, если головка заклепки едва прикрывает отверстие, прочность соединения сводится к нулю и что, наконец, если Франек выбросит еще раз такой номер, он, Флинк, доложит о нем директору.

Я рассматриваю в эту минуту чертеж правой плоскости. Крик обер-мастера наводит меня на интересную мысль. Что, думаю я, если на носовой нервюре номер три сверлить отверстия большего диаметра, а на стальной накладке, прикрепляемой к нервюре,— обычного. Две эти части соединяются железными заклепками на станке, где работает Виктор. Дыры на нервюре едва прикроются головками, но сверху они будут выглядеть нормально. Стальная накладка, как видно из чертежа, вместе с другой деталью, называемой шубблехом, образует гнездо для колеса. Значит, когда истребитель, поднявшись в воздух, начнет втягивать шасси, накладка при небольшом нажиме на нее отскочит, и самолет потом не сможет высвободить колеса.

От этой мысли меня кидает в жар. Еще раз просматриваю схему соединения шубблеха с накладкой, измеряю железную заклепку и быстро иду в соседний цех, к Джованни.

Он плохо понимает меня. Тащу его к своему столу, показываю чертеж, заклепки, испорченную Франеком деталь с надписью Флинка: «Брак».

— Но ведь это серьезное дело,— шепчет Джованни, напряженно тараща глаза*

265

Я не могу скрыть своей радости.

— Именно. Как ты считаешь, будет катастрофа?

— У этого «мессершмитта» большая посадочная скорость, он не сможет сесть без колес.

— Вот и хорошо… Согласен со мной?

— Надо сделать точные расчеты и потом..♦

— Что потом?

— Это же серьезное дело,— повторяет он и говорит, что надо подумать.

Виктор, всегда рассудительный и осторожный, неожиданно горячо одобряет мое предложение. Он сразу же соглашается взять на себя самую опасную часть труда — соединение нервюры с накладкой.

Я едва дожидаюсь конца дня. Джованни мрачнее тучи. У Анри блестят глаза. Обсудив все подробности, мы решаем поставить вопрос об организации диверсии на «Рюстунге» перед нашим руководством.

Вечером докладываю о нашем решении Ивану Михайловичу.

— Погоди, погоди,— останавливает он меня,— давай сначала и не торопись.

Я еще раз излагаю наш план. Иван Михайлович не говорит ни «да», ни «нет».