За этот месяц мои друзья, несмотря на нашу с Антоном помощь, сильно сдали. У Виктора на черном от солнца лице проступили острые бугорки скул, крупный, с горбинкой нос стал как будто еще больше; у Олега запали глаза и удлинилась шея. А другие выглядят еще хуже. Всего живых из нашей группы осталось человек пятнадцать.

— Ну, еще месяц, полтора, а потом? — тихо произносит Виктор.— Что будет потом, если Лизнер теперь уже открыто заявляет, что мы зажились?

— Это да,— соглашается Олег.

— Хлопцы,— говорю я,— нам надо попытать счастья.

Товарищи приподнимают головы.

— Надо бежать, пока не поздно.

Я лежу на спине, Виктор — на боку слева от меня, Олег — справа. Мы в углу шлафзала, у стены; никто слышать нас не может.

— Как? — возбужденно спрашивает Олег.

— Во время воздушной тревоги, когда в лагере погаснет свет.

— Но ведь надо резать проволоку… Чем?

— Резать не будем, я уже все обдумал… Мы приподнимем нижний ряд деревяшками, а потом их за собой уберем, будет незаметно. До утра мы уйдем далеко.

— Куда? — Олег нетерпеливо ерзает и глядит мне в рот.

— Пойдем на север лесами, к чешской границе.

Виктор вдруг опускает голову и закрывает глаза.

189

— Не так все это делается… Во-первых, мы слишком мало знаем о системе их охраны и розьгска. Во-вторых, сама техника побега… Тут надо все в точности разузнать, все предусмотреть.

— Но в принципе вы согласны?

— В принципе конечно,— шепчет Виктор.

Весь следующий день мы ведем наблюдение за тем, что нам необходимо изучить в лагере, и рассчитываем. Самым трудным нам кажется то, как оторваться от погони, запутать свои следы и не обессилеть при этом. Ясно, что надо запастись едой хотя бы на два дня, что нужиы ножи на случай, если нас настигнут овчарки; хорошо бы иметь карту, чтобы не передвигаться вслепую. Очень жалею, что больше нет среди нас Игната Броскова, опытного десантника и, вероятно, специалиста по такого рода делам: ему вскоре после его беседы с Антоном удалось каким-то образом попасть в лазарет.

Вечером осторожно расспрашиваю Васька, пробывшего в Брукхаузене свыше года, обо всех известных ему случаях побега из лагеря.

— Это дохлое дело,— говорит он.— Прошлым летом пробовали двое уйти с транспорта, так их сразу обнаружили по полосатой одежде. Были прикованы цепями к стене всем на обозрение, не давали ребятам ни пить, ни кушать. Так и пропали удальцы зазря.

У нас все же складывается определенный план действий. Антон-обеспечивает хлебом; я должен утащить у Виктавы ночью два ножа; куртки и брюки мы вывернем наизнанку — красные полосы не будут нас выдавать; к проволоке мы подберемся незаметно, выскользнув в открытое окно; товарищи в ближайшие дни должны будут изучить окружающую местность: их в последнее время заставляли носить камни почти к самым карантинным баракам. Проснувшись ночью, долго прислушиваюсь, глядя, как на потолке переливаются мутные огненные блики. От ярко освещенной электрической проволоки доносится какой-то шелест, какое-то едва различимое шуршание. Затем слышу перекличку: «Пост фир — нихтс нойес!», голос начальника караула, поверяющего посты: «Данке», потом опять, дальше, отклик часового: «Пост фюнф — онэ нойхкайт!» Слышу скуление пса, когда поверяющий равняется с нашим бараком, и снова: «Данке». Решаю засечь время, чтобы определить, когда будет следующий обход. Начинаю отсчитывать секунды и на седьмой тысяче, не выдержав, погружаюсь в дремоту. Уже сквозь сон схватываю монотонное «нихтс нойес» — значит, очевидно, прошло два часа.

Вечером другого дня, передав через Васька Антону, что мне

190

надо обязательно с ним повидаться, энергично принимаюсь за свою работу у ворот. Теперь у всех уцелевших из нашей группы есть «камрады», которые приносят им на блок суп, и мне приходится глядеть в оба.

Подаю знак последнему из наших, он, нагнувшись, бежит к проволоке, немолодой поляк переливает в его котелок похлебку, я отворачиваюсь — из окна шлафзала кошкой выбрасывается старшина лагеря Шнайдер.

—Так,— произносит он своим придушенным голосом.

За его спиной в глубине шлафзала виден улыбающийся Янек — это он, конечно, продал меня.

Я сжимаю зубы и в следующее мгновение падаю от удара в подбородок. Немедленно вскакиваю и снова валюсь от удара в скулу. Так повторяется четыре раза. Наконец Шнайдер командует:

— Заходи!

Иду в барак. На крыльце Виктава бьет меня резиной. Переступив порог, получаю крепкую оплеуху от Макса. Впереди ждет Штрик — он широко расставил ноги, руки держит за спиной. Шнайдер опускается на табурет, достает портсигар.

Я вытягиваю руки по швам. Штрик, сделав шаг навстречу, спрашивает:

— Как?

Я молчу.

— Не понимаешь?

Мелькает начищенный ботинок, я хватаюсь за живот, отлетая к шкафам. Через мою голову с грохотом падают на пол блестящие ведра.

— Встать!

Встаю. Шнайдер говорит что-то Янеку. Штрик засучивает рукава.

Янек ставит в ряд три табурета.

— Ложись!

Неторопливо снимаю куртку и ложусь лицом вниз на табуреты. Закусываю угол ворота рубашки и закрываю глаза. Раздается взмах хлыста — я невольно сжимаюсь. Слышу свист и в тот же момент ощущаю сильный ожог. Свист и снова ожог. Начинаю считать.

На пятнадцатом ударе чувствую, что у меня мутится в голове. После семнадцатого становится трудно дышать. Кажется, что к спине прижимают огромный горчичник — ударов уже не ощущаю. Потом исчезает и боль — слышу лишь мычание. Я куда-то проваливаюсь, затем чувствую толчок и тотчас пытаюсь

191

встать. Пол пахнет скипидаром — я приподнимаюсь. Балансируя, вытягиваюсь во весь рост. Стены комнаты качаются.

— Прочь! — кричит хрипловатый голос, а придушенный добавляет: — Ты, проклятый большевистский выкормыш!

У выхода меня задерживает Макс.

— Ютро идешь до Лизнера,— говорит он.

На дворе уже пусто. Наверно, был отбой. Над электрической проволокой мерцают лампочки; они бледны, их забивает свет еще не совсем угасшего дня.

В сопровождении Виктавы прохожу через его комнату. Он безмолвно отдает мне мою порцию хлеба. Перед дверями в спальную он участливо спрашивает:

— Больно было?

— Щекотно,— отвечаю я.

В шлафзале никто не спит. Гардебуа молча протягивает мне свою большую руку, я пожимаю ее. Шурка прикладывает к моей спине котелок с холодной водой. Виктор и Олег заставляют меня съесть три порции колбасы. Наконец я укладываюсь и закрываю глаза.

Внезапно раздается скрип двери, потом — знакомый хрипловатый голос:

— Встать!

Все вскакивают.

— Ложиться!

Все ложатся.

— Встать!

Все понятно: Штрик за меня наказывает всех. Товарищи поднимаются раз двадцать подряд. Я, по настоянию друзей, лежу — меня за другими не видно. Когда старшина уходит, Олег шепчет: «Я его в ночь побега прирежу!»

Скоро я вижу друзей спящими. Так заканчивается понедельник — тяжелый день.

8

Во вторник я вместе со всеми иду на работу. По-прежнему стоит солнечная погода. Воздух так прозрачен и чист, что, кажется, нет пределов человеческому взору.

Я с особенной жадностью всматриваюсь сегодня в четкие извивы гор, гляжу на лес, на серебристо-зеленое море хвои. Как не позавидуешь тут воробьям, свободно пересекающим зону оцепления! Рядом со мной шагают мои друзья. Они теперь стали мне еще ближе, и я верю сейчас более чем когда-либо, мы еще повоюем!

192

Останавливаемся на площадке под каштанами. Лизнер, покусав губы, произносит свою обычную вступительную речь. Нам слишком хорошо уже известно, что у него не дом отдыха, об этом можно было бы и не говорить, но капо требует ответа во всеуслышание, и мы кричим:

— Понятно!

Лизнер достает резиновую палку. Его голубые, со слезинкой, глаза смеются.

— Первая шеренга на месте, вторая вниз… марш!

Шурка — ловкий парень! — незаметно перекидывается во вторую. Олег, Виктор и я остаемся в первой. Лизнер приказывает повернуться направо и ведет нас к длинному каменному желобу, наполненному цементным раствором.