Она положила сумку на стол и уставилась на меня таким же настойчиво-пронзительным взглядом, каким смотрела от дверей. Глаза её были глубоки и тоскливы. Сухое длинное лицо оставалось неподвижным. Когда-то она была красивой, но, видно, заботы, заботы, слишком много забот оставили след на этом лице.

— Иван, буть другом, принеси для мадам оранжад, вы не возражаете? — покончив с делами, я повернулся к ней. Татьяна Ивановна присела между нами. — Итак, я слушаю, мадам, простите, не знаю, как вас зовут.

— Моё имя вам ничего не скажет, — отвечала она, судорожно теребя сумку, — но ваше мне известно давно. Вы очень молоды и хорошо выглядите. У вас сегодня радостный день. — Она указала глазами на медаль.

— Я не отказываюсь, мадам, нынче действительно приятный для меня день. Мне присвоили звание почётного партизана, если вы слышали…

— Я не была на ваших церемониях, — продолжала женщина, и в глазах её сверкнул огонёк, — но слышала, что они проходят очень торжественно: знамёна, цветы, речи.

— Можете поехать с нами, — предложил я, не переставая наблюдать за ней. Что-то неуловимое в её взгляде невольно настораживало меня, и важно было найти правильную линию, чтобы не сбить её. — Мы скоро поедем на могилу моего отца, он погиб в Бельгии.

Иван принёс бутылку оранжада и сел за столик четвёртым.

— Я не поеду с вами, — она явно старалась сдерживать себя, и у неё неплохо получалось. — Скажите, мсье, сколько вам лет? Наверное, вы так же молоды, как ваш отец, когда он находился здесь?

— Увы, мадам, я уже на два года старше его.

— Нет, я не поеду с вами на могилу, — упрямо повторила она. — Мой муж был таким же молодым, он мог бы ещё долго жить, но вчера я была на его могиле, там не устраивают шумных церемоний…

— Она в трауре, — изрёк Иван, потягивая мартини.

— Простите, мадам, — сказал я, продолжая выжидательную линию. — Я мог бы сразу догадаться, приношу вам своё соболезнование, мадам. Что случилось с вашим мужем, если не секрет?

Надломленная улыбка перекосила её лицо, но она всё же сумела взять себя в руки.

— Его убил ваш отец, Борис Маслов, — решительно произнесла она, не сводя с меня глаз.

У Ивана тут же челюсть отвисла, и я сначала увидел эту отвисшую челюсть и испуг в глазах Татьяны Ивановны, а уж потом смысл перевода дошёл до моего сознания. Так вот что её мучило, спокойно, не будем горячку пороть, не так все это просто, как кажется. И она не случайно сюда заявилась.

— Я дальше не стану переводить, — сказала Татьяна Ивановна, вытирая платком взмокшее лицо.

— Отчего же? — возразил я с усмешкой. — Пусть мадам скажет все, что хочет сказать. Ведь мы находимся в свободной стране, не так ли?

— Я заставлю её замолчать, — опомнился Иван.

— Молчи, Иван, приказываю тебе. Сам сумею ответить, — я уже полностью овладел собой, пытаясь сообразить, что может значить этот визит. — Так что же она сказала? Что-нибудь об отце? Говорите, не стесняйтесь.

Женщина повысила голос, пальцы, сжимающие сумку, побелели. Наконец-то в её глазах сверкнула давно сдерживаемая ненависть. Как же глубоко эта ненависть сидела, если так долго прорывалась наружу.

— Она говорит, что ваш отец убийца, — выдавила из себя Татьяна Ивановна. — Больше я не могу вам сказать.

— Спокойно, Татьяна Ивановна, сейчас разберёмся, кто тут прав, а кто виноват. Не думаю, чтобы отец просто так вошёл в дом и убил человека. Это, наверное, ваш муж первым напал на него? Что же вы молчите, я жду. Тогда ведь война была, Татьяна Ивановна, что же вы робеете? — Но Татьяна Ивановна уже вышла из строя, и я повернулся к женщине в упор к её ненавидящим глазам. — Война, пиф-пиф. Или ваш муж — моего отца, или отец — вашего мужа. Я, между прочим, тоже сирота, а мать моя — вдова, да скажите же ей, Татьяна Ивановна. Теперь понятно, почему она своё имя не захотела назвать.

— Как это ужасно, — тупо повторила Татьяна Ивановна, заламывая руки и прижимая ладони к щекам. — Она говорит то же самое.

Женщина встала, расстегнула сумку. Я тоже поднялся, следя за её руками. Так мы стояли лицом друг к другу.

— Убийцы, вы убийцы! — в бессильной злобе твердила она, — вот вам, вот… — она выхватила газету, скомкала её.

Луи уже подходил к столу. За ним спешили Антуан и президент. Я бросился навстречу.

— Иван, быстро спроси у Луи, знает ли он её? — Я тут же повернулся, услышав шорох, но женщины у стола уже не было. Чёрный костюм мелькнул в крутящейся двери, на столе валялась разорванная газета. — Иван, живо!

Иван грузно кинулся к двери, Антуан юркнул следом.

Мы подошли с Луи к столу. Татьяна Ивановна сидела в прежней позе, прижав руки к щекам. Я разгладил ладонью газету, фотография была разорвана. В зале, кажется, никто не заметил, что случилось в нашем закутке.

— Татьяна Ивановна, полноте, — я оторвал от лица её руку, — ничего же не случилось, успокойтесь, прошу вас.

— Простите меня, это уже прошло, — она подняла голову, виновато улыбнулась. — Меня потрясло то, что она говорила то же самое.

— Что такое? Что тут произошло? — вопрошал подоспевший президент.

— Небольшая демонстрация протеста. Как говорится, свобода собраний.

Татьяна Ивановна, сбиваясь, объяснила президенту. Луи было кинулся к дверям, но снова вернулся к нам. Лицо Поля Батиста оставалось непроницаемым. Потом он подошёл ко мне.

— Господин президент приносит вам свои извинения за случившийся инцидент, но они могли арендовать только половину зала, и хозяин оставил двери открытыми, иначе сюда не проникли бы посторонние люди. Господин президент весьма сожалеет, сейчас он обратится к хозяину.

— Нашли, о чём сожалеть, — я даже рукой махнул. — Это только к лучшему. Кое-что начинает проясняться. Спросите у Луи, Татьяна Ивановна, он успел разглядеть эту женщину в чёрном костюме?

— Нет, он никогда не видел её, он уверен в этом, — ответила Татьяна Ивановна.

— Тогда, выходит, это работа «кабанов», — заключил я. — Кажется, на сей раз демонстрация закончилась моим поражением. Лозунги нам больше не понадобятся. Долго придётся искать эту мадам.

Подоспевший Иван подтвердил мои предположения: женщина села в машину и уехала в сторону Льежа.

— Надо было за ней пуститься, — подсказал я с опозданием.

— Я хотел, — оправдывался Иван. — Я шёл за ней, а моя машина стояла в другом конце, я бы все равно не успел. Она уже уехала.

Антуан положил передо мной листок, на котором было написано: 9325Х.

— Браво, Антуан! Мне бы самому ни за что не догадаться. Теперь-то мы её найдём.

— Она живёт далеко. Этот номер из Западной Фландрии, — пояснил тот, — у них такие буквы в индексе.

— Хорошо, что не из Западной Германии, — засмеялся я, — вот тогда ты задал бы мне загадку.

— В машине сидел мужчина, — продолжал Антуан. — Он ждал её и курил сигару. Машина была синяя, марка «Феррари».

— Тоже неплохо. Сигара приобщается к делу в качестве главного вещественного доказательства. Но ты не сказал мне сорт сигары. Без этого я не смогу работать.

Антуан засмеялся.

— Я тоже видел, как он курил сигару, — подтвердил Иван. — И вообще, у него был вид капиталиста.

— Спасибо, Иван. Если он ещё и капиталист, то мы его быстро найдём. — Я повернулся к Татьяне Ивановне. — Так что же всё-таки она говорила? Что такое то же самое?

— Она говорила, что её ребёнок рос сиротой без отцовской ласки, и она осталась вдовой на всю жизнь.

— Это же лирика, Татьяна Ивановна. Бедная вдовушка укатила на шикарном лимузине к своей бедной сиротке — какая трогательная картина. А тогда, между прочим, война была. А на войне, между прочим, пули летают.

Я решительно направился к стойке, за которой президент вёл переговоры с хозяином. От стойки отделился коренастый мужчина со смуглым лицом. Он протянул мне руку.

— Он все слышал, — перевёл Иван, — как ты с ихней мадам разговаривал, и после этого он имеет честь пожать твою партизанскую руку.

— Разрешите представиться, — сказал смуглолицый, голос его был сухим и решительным. — Матье Ру.