- Ликвидируют?
- Ну, этот номер у них не пройдет. Мы тоже законы знаем. - Фомич сплюнул в воду. - А вы откуда?
- Из-под Елатьмы.
- Дальние!
- Не говори. Мы дрова на барках возили. А тут на Петлявке камень где-то не успели вывезти. План, что ли, не выполняют. Он и задержал наши баржи. "Выгружайся!" - "Как так?" - "А вот так. За камнем пойдут ваши баржи". - "А мы?" - "Неделю посидите на берегу. Ничего с вами не случится". Вот и сидим. И домой ехать - за сто верст киселя хлебать. И тут несладко. Ребятишки...
- Да, этот храбрец, видать, из выдвиженцев, - сказал Фомич. - Я к нему было сунулся - и на порог не пустил. Через дверь поговорили... В нашем районе был один такой. Сапог сапогом, а войдешь к нему в кабинет - и не глядит. Сам, паразит, сидит, а тебя стоять заставляет. А все почему? Потому как академию под порогом кончал. Вот и этот заместитель по кадрам, видать, такой же академик...
Матрос толкнул Фомича локтем в бок. Фомич обернулся и застыл. Перед ним стоял в синем кителе, в фуражке с крабом Мотяков. По тому, что был он в сопровождении Владимира Валериановича и дюжего парня в резиновых сапогах и в фуфайке, - видать, второго матроса с баржи, - Живой сразу догадался, что новый заместитель по кадрам и есть не кто иной, как сам Мотяков.
Он не крикнул на Фомича, не обругал его - только повел ноздрями, как бы принюхиваясь, и ушел, так ничего не сказав.
- Ну, теперь он сядет на тебя верхом, - сказал матрос в брезентовой куртке.
Фомич только плюнул и кинул окурок в Прокошу...
С тяжелым сердцем шел он теперь в контору. Мотяков на этот раз не заставил его ждать за дверями. Он кивнул Фомичу на стул у стены, сам прошелся несколько раз по кабинету, знакомо заложив руки в карманы. Наконец сел за стол и еще долго смотрел на Живого, будто впервые видел его.
- Я хочу, чтобы вы нас правильно поняли, товарищ Кузькин, - сказал он, миролюбиво и очень даже любезно глядя на Фомича. - В Прудки ваш дебаркадер не пойдет.
- А куда же он пойдет? - У Живого в момент взмокла вся спина.
- На Петлявку, в Высокое. Будет стоять там под общежитие грузчиков. Отправляйтесь завтра же.
- А в Прудки кто пойдет?
- В Прудках пристань сокращаем в целях экономии.
- А пассажиры как же?
- Там пассажиров-то два человека в день. Один убыток.
- Вон вы как рассуждаете! А ежели на Север двух человек посылают? Им и самолеты дают, и шиколату с мармеладом на цельный год. А наши чем хуже их?
- Ты мне политграмоту не читай, враз и навсегда... У нас план - сократить две пристани. Экономия. Понял?
- На двух шкиперах много не сэкономишь.
- По нашему участку - да. А по всей стране? Сколько таких участков? Может, сто тысяч? Вот и подсчитай.
- Насчет остальных я не знаю. Только мне в Высокое никак нельзя итить. Я весь оклад там проем. А чего семье пошлю?
- Не хотите - увольняйтесь.
Живой вдруг вспомнил про заявление насчет ремонта, вынул из бокового кармана, в бумажнике хранилось.
- Поскольку дебаркадер мой худой, вода натекает за ночь по самые копани, в Высокое мне итить одному никак нельзя. Там семьи у меня нет, которая помогала бы отливать воду. Либо матроса мне назначайте, либо жену мою матросом проводите. Прошу не отказать в просьбе. - Живой положил заявление на стол перед Мотяковым.
Тот прочел и пронзительно уставился на Живого:
- Ты с кем это думал, один?
- Один.
- Вот и поезжай один в Высокое. И не дури.
- Не могу... Дебаркадер течет. По самые копани вода. Идите посмотрите.
- Ты ее нарочно напустил.
- Я вас не понимаю. Как так нарочно? Поясните! Вы человек при должности.
- Я знаю. Я все знаю, враз и навсегда! - Мотяков погрозил пальцем. - Выводишь на берег и заливаешь воду.
- Это как же? Через борт ведрами? - Живой иронически глядел на Мотякова.
Тот понял, что хватил через край, но продолжал напирать:
- А по-всякому... Ты мастер отлынивать от работы. Я тебя знаю.
- Ага! - Живой мотнул головой. - Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.
- Поговори у меня! - Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. - Захочешь работать, сам качать будешь.
- Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!
- Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.
Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.
- Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.
- Ты чего нос повесил, дядя Федя?
- Небось повесишь... - Фомич только рукой махнул. - Вся жизнь моя к закату пошла...
Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.
- Ну, что он тебе сказал?
- В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась... - Фомич сокрушенно качал головой.
- Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.
На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.
- Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь... Тогда и жрать не получите! - шумели на них бабы.
Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.
- Бог на помочь! - сказал Живой, подходя.
- Ужинать с нами, - отозвались бабы.
- Кулеш с пылу с жару... Выставляй бутылок пару! - сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.
- Сдваивай! - Живой поставил на мешковину перцовку.
- Дельно! Маня, принеси бутылочку! - сказал матрос от костра.
Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было - во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:
- Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!
Разлили кулеш - мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам - в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.
- Неужто сами производите? - спросил Фомич.
- А чего ж мудреного, - сказал небритый.
- Аппарат нужен.
- Мой аппарат - вон блюдце да тарелка. Только сахару подкладывай, - хитро подмигнул небритый.
- С таким аппаратом вам ветер в спину. И дождь не страшен, - улыбнулся Живой. - Мой табачок по такому же рецепту сработан. Ну-кася!
Он вынул кисет и пустил его по кругу. Закурили.
- Дождь теперь в самый раз под траву, - сказал, помолчав, старик.
- Да, сена ноне будут добрые, - подтвердил лысый.
- Все равно половина лугов пропадет. Выкашивать не успевают, - сказал Фомич.
- Нет, у нас в прошлом годе все выскоблили. Косили и старики, и бабы - третью часть накошенного сена колхозникам давали.
- У нас до этого не дошло. Все жмутся... Эх, хозяева! - вздохнул Фомич.
- Нужда заставит - дойдут, - сказал лысый.
- Дак по нужде-то давно уж пора дойтить.
- Те, которые с головой, ноне от нужды уходят, - сказал старик. - Наши вон исхитрились лук на гародах ростить. Государству сдаст - и то по два рубля семьдесят копеек за кило. Вот и деньги!
- Теперь еще и ссуды под корову дают. А в ином колхозе и телку бери, - подхватил лысый.
