Она хочет простого и доступного, как многие в этой толпе. Но на что ей надеяться в мире, «вышедшем из колеи», кроме чуда?
О таком же простом и несбыточном чуде мечтают дешевенькая проститутка Кабирия и ее подруга Ванда, когда они отправляются на поклонение мадонне в предшествующей картине Феллини «Ночи Кабирии». И там цинизм обыденности - домовитый пикник проституток и сутенеров после молитвы, выкрики пьяных, игра в мяч - драматически и богохульно соседствует с недавним искренним экстазом, когда исступленные толпы молящихся - молодых, старых, здоровых, увечных, несчастливых - просили, требовали, фанатически жаждали хоть самого пустякового чуда...
Можно было бы сказать, что это излюбленный и часто повторяемый мотив Феллини. Но это еще и отражение действительного положения вещей, и отнюдь не в одной Италии.
А сектанты в громадной каменной, оборудованной по последнему слову техники молельне, с такой жестокой объективностью запечатленные в американском документальном фильме «Гневное око»? Тут уж не вымысел художника, а наиреальнейшая реальность сама создает контрасты, достигающие степени гротеска: деловитые утешения проповедника, нечленораздельное бормотание, переходящее в вой и исступленную тряску, пока вся толпа не сливается в зловещем экстазе...
Это действительность, и от нее не отмахнешься. Ведь не секрет, что после второй мировой войны церковь приобрела множество новых адептов, не говоря уже о размножившихся религиозных сектах с их нелепыми и ужасными обрядами, запечатленными в том же фильме «Гневное око», - несть им числа...
И дело тут едва ли обстоит так просто, как кажется иногда, - трудно предположить столь массовое невежество в век радио и телевидения, кибернетики и полетов в космос.
Неужто людям недостаточно этих вполне реальных чудес?
Оказывается, недостаточно. Для Эммы или Кабирии вмешательство мадонны - это надежда. Единственная в мире, где законы нормальной, житейской, если хотите, обывательской логики, простые законы здравого смысла в значительной степени утрачивают свою силу.
И действительно, в жизни Кабирии «чудо» едва не совершается. Чудо по всем правилам простонародных, ярмарочных чудес. На сцене маленького эстрадного театрика старый гипнотизер - немножко клоун, немножко волшебник - заставляет Кабирию под любопытными взглядами зрителей высказать свою заветную мечту - простодушную мечту о любви, о женихе Оскаре. И Оскар является. Он поджидает Кабирию в опустевшем переулке и предлагает ей свою робкую и восторженную любовь.
Увы, Феллини, подобно Марчелло, не верит в убогие чудеса Эммы и Кабирии; он не склонен брать на себя роль утешителя. Скромный и застенчивый Оскар грабит Кабирию гораздо более радикально, чем это сделал перед тем ее прежний возлюбленный - сутенер. У него не хватает смелости столкнуть ее в воду и попытаться утопить, - он убегает, трусливо оглядываясь и потея от страха. Зато у него хватает жестокости унести с собой все, что она успела накопить за свою жалкую жизнь уличной проститутки: все ее сбережения и деньги, вырученные за собственный домик, все се мечты о любви, всю ее веру в людей.
Единственное «чудо», в которое предлагает нам поверить на этот раз Феллини, - это прощальная улыбка Кабирии, возникающая, как последняя рифма в стихотворении, с той же неотвратимой и обязательной необязательностью...
Многие склонны видеть в этом уступку тому же утешительству. Но, может быть, как раз прощальная улыбка Кабирии, как и финальный монолог чеховской Сони, положенный на музыку Рахманиновым, - эти иллюзорные, эстетические разрешения отнюдь не иллюзорных жизненных драм - они-то более всего свидетельствуют о безнадежности.
На самом деле удивительная улыбка Джульетты Мазины - это всего лишь чудо искусства, горько-неутешительное чудо, творимое большим художником.
Между тем публика в театрике, хохочущая над загипнотизированной Кабирией, в глубине души так же жаждет реального, видимого, а не иллюзорного чуда, как толпа богомольцев, спешащих на поклонение мадонне. Пусть это будет, на худой конец, не явление мадонны, а сомнительные манипуляции ярмарочного гипнотизера.
Публика в театрике и богомольцы, ожидающие явления мадонны, хотят чуда не только эгоистически - здоровья, достатка, замужества, - чуда как личного выхода. Они еще хотят чуда бескорыстно, чуда как такового, как зрелища непостижимого, не познаваемого разумом. Для каждого в отдельности в этой толпе телевизионная трубка - загадка, вероятно, почище сказочных волшебств. Но чудеса техники, доступные разуму, никак не могут удовлетворить их смутного духовного голода.
Давя друг друга, они мечутся по площади под проливным дождем в шипящем, призрачном свете юпитеров, толкаются и теснятся в бесконечной процессии. И в этой тесноте, давке, в этой всеобщей ходынке, где ничего не стоит невзначай затоптать какого-нибудь незадачливого калеку или разорвать в клочья живое деревце; в исступленных выкриках и коленопреклонениях, в душных испарениях тел; в этом фанатическом экстазе назло окружающей деловитой прозе телепередач и радиофицированных соборов; в этом антицинизме, иногда более жестоком и разрушительном, чем самый циничный цинизм; в этих надсадных порывах духовной общности, вырастающих из почти физиологического ощущения своей множественности, - они ищут какого-то катарсиса, пусть минутного, но освобождения от индивидуальных и логических неразрешенностей существования в общем акте нерассуждающей веры.
Не интимное евангельское чудо благовещения, в которое каждый волен верить или не верить наедине с собой, а всенародное, театрализованное - пусть даже грубое, с привкусом бутафории, - но зато видимое, само себя утверждающее и показывающее дивное диво, освобождающее от груза личной ответственности...
Вот почему, не обращая внимания на новоявленное чудо телевидения, толпа нетерпеливо ждет старомодного чуда явления мадонны...
2. Чудо для Марчелло
...тогда я увидел все дела божий и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, - он не может постигнуть этого.
Екклезиаст, 8
- Тут дело касается летающих тарелок, - говорит один из героев фантастического рассказа польского писателя Станислава Лема своему приятелю.
- И... еще кое-чего. Йети, например.
И еще... В общем, иногда пишут, что может произойти нашествие на Землю и могут сюда прилететь существа с какой-нибудь другой планеты....
Таков краткий и неполный перечень вопросов и проблем научного свойства, которые занимают в последние несколько лет умы критически настроенных современных Марчелло, в то время как Эммы и Кабирии простодушно и жадно уповают на мадонну.
Широта научных интересов современного человека, который хочет знать и о теории относительности, и о кибернетике, понять механизм упрямой устойчивости наследуемых признаков и оценить возможность разумной жизни на других планетах и инопланетного вторжения на Землю, - естественна в эпоху, когда наука и техника каждый день поражают воображение новыми открытиями и возможностями.
И, однако... И, однако, не надо быть слишком проницательным, чтобы уловить чуть-чуть ироническую закономерность, по которой писатель подбирает ассортимент проблем для своего немножко фантастического, немножко пародийного рассказа.
Летающие тарелки, йети - ужасный снежный человек с Гималаев, - пришельцы из космоса - эти сенсационные гипотезы, потрясшие умы наряду с вполне реальными достижениями кибернетики и ракетостроения, имеют один общий признак: до сегодняшнего дня, во всяком случае, они легендарны.
Я хочу сразу разъяснить одно могущее возникнуть недоразумение: речь идет ни в коем случае не о реальном состоянии современной науки, а лишь о состоянии умов ее среднего потребителя (ведь наука тоже является предметом «потребления») - постольку, поскольку это состояние можно уловить из некоторых очень и очень косвенных данных, предоставляемых искусством, с одной стороны, и литературой, не составляющей собственно искусства, скорее документальной или даже научной, - с другой. Самая популярность и обширность подобной литературы - уже не раз отмеченная - очень показательна. Еще существеннее характер этой популярности у широкого читателя.
