Весь этот странный быт - то ли «коммуны» хиппи, каких насчитывалось более двухсот в окрестностях Сан-Франциско, то ли религиозной секты, то ли бандитской шайки, то ли делового предприятия в духе дома Телье - заслуживал бы более подробного пересказа, но дело описано уже не раз. «Чарльз сделал из меня нового человека, дал мне новое имя Седи Мей Глюгц. Он хотел этим уничтожить мое прежнее «я». Он говорил, что мы должны принадлежать не ему, а себе и в любую секунду делать то, что хочется. С другой стороны, он требовал, чтобы мы его боялись. Мне он сказал однажды: «Ты недостаточно меня боишься», потом пригрозил: «Если ты вздумаешь уйти, я повешу тебя вниз головой и перережу глотку на страх другим». Но Чарльз знал, что я сделаю для него все».
Мэнсоиу нужны были такие послушные орудия для его апокалипсических замыслов. В чаянии будущего «семья» угнала автобус и стала переделывать его в броневик с пулеметами. В пустыне они копили бензин и боеприпасы, так как Сатана обещал, что в один прекрасный день они пойдут на Лос-Анджелес, подожгут его со всех концов и там начнут конец света, предсказанный в девятой главе пророчества Иоанна.
А пока что «однажды иочью Чарльз приказал нам - Тексу Уотсону, Линде Касабнаи, Патриции Кернвинкель и мне - отправиться в один дом и там никого не оставить в живых.
Он достал нам машину и заставил надеть черные развевающиеся одеяния. В этих одеяниях мы проникали в дома, как призраки или огромные насекомые, и ползли по полу или проходили через комнаты. Если нас замечали, мы удирали. Это нужно было, чтобы победить страх».
До этого Чарльз Дентон Уотсон по прозвищу Текс окончил три курса в университете, играл в футбол и исправно посещал методистскую церковь. Линда Касабиан росла без отца, побывала замужем, имела дочь и была на пятом месяце беременности. А Патриция Кернвинкель, дочь маклера из Лос-Анджелеса, была застенчивой девочкой, собирала марки и прилежно училась в колледже, пока в один день не бросила все и не ушла в мэнсоновскую «коммуну».
Так, в одну прекрасную ночь эти девочки и юноша со столь разной биографией оказались возле какого-то дома на холме, имея длинные ножи, а Текс еще и пистолет.
Фильм Романа Полянского «Ребенок Розмари», снятый незадолго перед тем и имевший во всем мире огромный кассовый успех, заключает в себе столько точек пересечения с его собственной семейной историей, что это кажется неправдоподобным и надуманным. И, однако, именно это стечение всяческих неправдоподобий - и экранных и жизненных - до ужаса типично, это и есть один из существеннейших архетипов времени, современный миф.
Фильм называется «экранизацией по мотивам» и на первый взгляд являет историю не менее фантастическую, нежели «Бал вампиров», правда, без того оттенка стилизации и иронии, которым был отмечен этот чисто художественный экранный гиньоль. Здесь, напротив, реализм обстановки современного города со всеми обертонами натурализма, тошнотворной вещественности, которыми так владеет Полянский, скорее напоминает психологическую штудию «Отвращение». Дело идет о вещах старых как мир, о продаже дьяволу не души, правда, а нерожденного дитяти и о вещах сравнительно новых или вновь возродившихся - о своеобразной секте Сатаны, ждущей рождения своего Мессии (русскому читателю сюжет напомнит «Серебряного голубя» Андрея Белого). Как и его русский предшественник, Полянский предоставляет зрителю самому решить, идет ли речь о социальном явлении сектантства или же о мистическом явлении Сатаны.
Так или иначе, но «Ребенок Розмари» скорее принадлежит той же общественной мифологии, нежели собственно фантастике, и если это самый нереальный, то одновременно и самый реальный из фильмов этого талантливого создателя экранных ужасов.
Изобразительные мотивы Романа Полянского обладают тем же постоянством, как сюжеты его - причудливостью. Очаровательная Розмари (Миа Фэрроу) со своим мужем снимают квартиру в старом доме, полном преданий о сестрах-ведьмах и о знаменитом колдуне, линчеванном толпой, и превращают логово умершей старухи в светлое и гигиеничное современное жилище. Волею ловко подстроенного случая эксцентричная пара стариков - состоятельных и бездетных - 'принимает участие в судьбе молодых.
Честолюбивый муж желает получить роль в пьесе и - о счастье, о чужое горе! - его соперник слепнет. Милая молодая жена мечтает о ребеночке, и - о радость! - назначен торжественный день, вернее ночь, для зачатия. Жеманная старуха соседка приносит по этому поводу какое-то особенное лакомство, от которого мутит не только бедняжку Розмари, но и многих кинозрителей.
Полянский удивительно умеет делать вид всякой пищи и пищеупотребления тошнотворным. Так тошнотворна была ободранная тушка кролика в «Отвращении». Так тошнотворны все куски жаркого, кремового торта, жирные кремы и сбитые с травами густые коктейли, которыми будут пичкать старухи Розмари в этом фильме. Тошнотворен, хоть не лишен иронии, мир стариков и старух, сгрудившихся вокруг юной Розмари, - их дряблая кожа, морщины, складки жира, неопрятные бороды и опрятные жидкие пряди волос - все это омерзительно вещественно.
Вещественно даже тогда, когда под воздействием волшебного зелья Розмари впадает в странное состояние полуобморока-полубреда и видит себя на шабаше, где те же старухи и старики, на кривых подагрических ногах, тряся голыми тощими грудями, обвисшими животами и задами, совершают над ней мерзкий обряд - привязывают, как бы распяв, к столу, чертят на теле магический знак и тем благословляют ее на совокупление с дьяволом, похожим на ее мужа, но с натуральными когтями, в чешуе и с выскочившими из орбит, как пуговицы, глазами...
Наркотический кошмар или вполне реальное радение секты? Режиссер уклоняется от ответа, предоставляя его воображению зрителя. В тех же иллюстрированных журналах, где излагалось «дело Тэйт» и печатались фото из «Ребенка Розмари», ныне можно увидеть документальную фотографию, до пошлости напоминающую кадр из фильма: обнаженная женщина с Библией в головах, распятая на столе: «Черная месса», где роль Сатаны играли прочие участники секты. Странно наблюдать, до чего люди, которым общество, казалось бы, предлагает их буржуазные свободы, жаждут пасть ниц, отдать себя в добровольное и тем самым гораздо более абсолютное физическое и духовное рабство, любым способом отделаться от опостылевшей свободы. Утром, проснувшись в супружеской постели, муж произносит то сакраментальное слово, которое приложимо как определяющий эпитет к характеру фантазии Полянского: сегодня ночью я чувствовал себя некрофилом, говорит он милой Розмари.
Действительно, с этой минуты в ней начинают происходить тс же фатальные перемены, которыми было отмечено экранное бытие героинь «Отвращения» и «Бала вампиров». Сюжетные поводы могут быть разными, экранные мотивы одни и те же. Катрин Денёв истончалась, превращаясь почти в скелет из-за необоримого отвращения к пище.
Розовость и округлость щек Шарон Тэйт высасывал страшный вампир Дракула, превращая их в восковую белизну умирания. Миа Фэрроу иссушает зарождающееся в ее чреве исчадие Сатаны - глаза становятся огромными на ввалившемся от страдания лице, короткая модная стрижка обнажает форму черепа, напоминая об Освенциме.
Роман Полянский родился и провел детство в Париже. Но Освенцим просматривается даже через его пристрастие к ужасам, и я не удивилась, прочитав, что кто-то из его родителей погиб там.
Освенцим, жертвы лагерей смерти на тысячах маленьких фото - может быть, это и есть тот исходный образ, который вошел в воображение польского режиссера, создав этот странный отрешенно-некрофильский стереотип красоты, агонизирующей на грани безобразия и чистой духовности.
Женщины, такие милые, наивные, улыбающиеся, молодые, одна за другой проходят этот крестный путь в его лентах. Руки становятся тонкими и бессильными, как плети картофеля, забытого на кухне, огромные глаза распускаются на восковых изможденных лицах, как цветы зла. Это красота тления и разрушения, злосчастная, но и зловещая.
