Я не видел, как Марсамлепт и Основатель Харикл возглавили контратаку и отогнали скифов прочь, орудуя палками, горшками и голыми руками. Я как-то видел пчеловода, поймавшего дикий рой при помощи одного лишь пустого горшка из-под меда; он выбрал верный момент и стремительным движением выхватил рой прямо из воздуха; его даже не ужалили. Пока все это длилось, со мной не произошло ничего. Впоследствии как всегда говорили, чтоб им всем провалиться, что меня уберегла моя змея.

Полагаю, атака длилась столько времени, сколько закипает вода в миске; казалось, что она продолжалась гораздо дольше и в то же время — будто все случилось в один момент.

Кто-то закрыл и запер ворота, другие устремились на стены. Люди бродили или бегали туда-сюда, выкрикивали имена, вопили и рыдали. Агенор, не слишком разбиравшийся в медицине, но навидавшийся несчастных случаев, работая каменщиком, организовал присмотр за ранеными и сбор убитых. Главное в уходе за тяжелоранеными — спокойствие и терпение; однажды я видел, как Агенор склеивает разбитую вазу — я бы сдался сразу и отшвырнул ее прочь. Разумеется, отшвыривать людей несколько сложнее, но чувства возникают те же самые.

Я перешел через площадь и посмотрел на тело своего сына, которые был мертв в той же степени, что и Филипп Македонский. Почему я вспомнил о нем в такой момент? Конечно, мысли мои путались, как в тот раз, когда я резко выпрямился под нависающей балкой и череп мой едва не раскололся от удара. Долго время все казалось далеким и очень медленным, и я припоминаю, как гадал, жив ли я еще, и как с удивлением обнаружил, что да. Вином воспользовались, чтобы промывать рубленые раны, оставленные саблями. Я видел двух детей, совершенно неподвижно стоящих над мертвым телом. Они стояли в точности, как я; вдруг один из них пнул мертвеца, который оказался не вполне мертв — может, за то, что тот был скифом, да только этот скиф был будином, защищавшим нас от врагов и павшим с топором в руке. Конечно, в его состоянии лишний пинок в голову, нанесенный ребенком, погоды не делал, но полное отсутствие всяких чувств на детском лице — вот что застряло в моей памяти, будто зазубренное жало пчелы.

Я не подозревал, что Феано способна буквально развалиться на части. Трудно этому удивляться, конечно, но как я уже сказал, мысли мои тогда путались. Я ожидал, что она останется холодной и твердой, запрет свои чувства или протолкается через них, как невоспитанный покупатель через очередь за рыбой. Но нет — ее разрывали слезы и ярость, и к стыду своему должен признаться, что никак ее не поддержал.

Что до меня — иногда о пьяных мы говорим: боли не чувствует — так вот это обо мне. Мое состояние очень напоминало крайнюю степень опьянения — бесцельный, бесчувственный дрейф, когда все силы уходят только на то, чтобы не потерять равновесия и не свалиться наземь, и ни на что другое их не остается. В некотором смысле, я никогда не чувствовал себя более живым, чем тогда, поскольку любое действие, обычно совершаемое автоматически, требовало полной концентрации ума. Да, это обо мне. Боли не чувствует. Я был полностью вовне. Думаю, меня защищала змея.

Когда случается по-настоящему ужасная катастрофа, то после нее на тебя обрушивается огромное множество дел — уборка, починка, копание могил и помощь раненым, неспособным даже подоить своих коз; собрания военных и гражданских руководителей — для них мы использовали Основателей, пятеро из которых были убиты, а семеро — серьезно ранены — и боги ведают, что еще. Как предлог не появляться дома все это подходило как нельзя лучше. За следующие несколько дней я неслабо сбросил вес.

Мой телохранитель Аз умер на четвертый день после нападения от отравления крови.

Я был с ним, когда он умер, и он говорил только о том, как он подвел меня, как не справился с работой, как он должен был сохранить жизнь моего сына. Я просил его не думать об этом, но он не слушал. Он умер с мокрым от слез лицом, пытаясь вспомнить, как будет по-гречески «честь». Как ни странно, я тоже не мог вспомнить.

Глава шестнадцатая

— Уничтожим тварей, — сказали мне. — Уничтожим их всех. Каждого.

— Поверьте, я сам этого хочу, — ответил я. — Ничто не доставит мне большей радости. Если у кого-то есть предложение, как добиться цели без того, чтобы перебили всех нас...

— Неверный ответ, — мой друг Тирсений покачал головой. — Если ты это скажешь, какая-нибудь горячая голова заявит, что у нее есть план, как поставить их на колени в течение месяца, остальные примутся ликовать и размахивать руками, так что придется тебе либо поручить воплощение этого плана его автору, либо взять командование на себя. И то, и другое — катастрофа.

— А если это будет один из иллирийцев, — добавил Основатель Продром, — который и в самом деле возьмет все на себя и победит? С тем же успехом мы можем прямо сейчас передать им правление городом и покончить с этим. Именно так Клеон захватил власть в Афинах во время Великой Войны, когда спартанцы заняли Сфактерию.

Типичный для Основателя ход мысли, но я был не в настроении для политических игрищ.

— Ладно, — вздохнул я. — Так что, по-вашему, я должен им сказать? Предлагайте!

— Запросто, — сказал Тирсений, слегка выступая вперед (многолетний опыт деловых переговоров). — Они говорят: уничтожим тварей. Ты говоришь: конечно! Это мы и собираемся сделать. Мы уже работаем над этим. Разумеется, пройдет некоторое время, прежде чем мы сможем сделать свой ход, но будьте уверены, когда этот момент наступит, они заплатят за все. Что-то в таком духе, — добавил он. — На это абсолютно нечего возразить, хотя ты не берешь на себя никаких обязательств.

Я покачал головой.

— По мне так я беру на себя открытие военных действий против скифов, — сказал я. — Они не дураки, знаешь ли. Этот подход позволит снять нажим на неделю-две, но вряд ли они позабудут обо всем, едва появятся новые предметы для разговоров. И чем дольше я медлю, тем слабее становится моя позиция.

Тирсений на мгновение задумался.

— Ладно, — сказал он. — Тогда попробуем так. Это старый трюк и он никогда не подводит. Ты говоришь: да, конечно, мы собираемся напасть, и напасть прямо сейчас, сразу же, как будут готовы все наши союзники, а они будут готовы со дня на день. Кто-нибудь спросит с озадаченным видом: союзники? Какие союзники? А, ну как же — ответишь ты, — я не собирался делать официальных объявлений до полной готовности, но я договариваюсь с нашими соседями в Ольвии и Одессосе; в принципе, несогласованным остался только один вопрос — сколько кораблей они должны отправить. Таким образом, видишь ли, — добавил Тирсений, — когда по прошествии времени ничего не произойдет, это будет не наша вина, а Ольвии и Одессоса. Наконец, потянув достаточно долго, ты объявляешь, что заключение союза сорвалось, потому что те, другие, в последний момент взяли слова назад; к тому времени, конечно же, все так привыкнут к идее альянса, что не захотят браться за дело в одиночку. Все уляжется само собой, чего мы и добиваемся.

Продром сурово посмотрел на него.

— Нет, мы добиваемся не этого.

— Не будь смешным, — отрезал Тирсений. — Нам незачем ввязываться в войну со скифами. Чего ради?

Я на секунду зажмурился.

— Тирсений, — сказал я.

— Ох, да ладно тебе, — отозвался он недоверчиво. — Только не говори, что относишься к этой чепухе серьезно.

Это был тот самый Тирсений, которые всего несколько дней назад заявлял, что когда мы возьмем деревню («когда», обрати внимание, а не «если»!), то сожжем ее дотла, перепашем место, где она стояла, а землю разделим между гражданами. Я-то знал, о чем он; он планировал скупить всю эту лишнюю землю, лежащую в дне пути от нас и потому совершенно неудобную для обработки, по дешевке, с прицелом продать ее новым поселенцам, которых собирался привезти сюда после того, как со скифами будет покончено. Можно было прозакладывать голову, что перемена его настроения имела под собой не менее серьезное коммерческие основания, но мне не хотелось о них знать.