Вполне тебя понимаю. В конце концов, кому понадобится изучать историю жизни среднего человека, анналы его повседневного существования, географию его местообитания, списки его друзей, любовников, болезней и рецепт его любимого соуса к жареному на противне снетку. Это определенно не те вещи, которые могут заинтересовать кого-то помимо непосредственных родственников; разве что речь идет о действительно знаменитой и важной персоне (в этом случае подобное жизнеописание позволит понять причины тех или иных его действий; он сжег такой-то и такой-то город дотла, поскольку городские ворота были покрашены в синий цвет, а он с детства не выносил синий; его жена храпела, и потому он сидел без сна, замышляя низвержение республики; небольшая толика человечности делает историю более вкуснее, как ложечка меда и тертого сыра — неразведенное вино).
Я понимаю твою озадаченность и прощаю ее. Видишь ли, моя проблема в том, что все интересное происходило во вторую половину моей жизни (если не предполагать, что я проживу столько же, сколько Нестор — в этому случае надо говорить о второй трети), но как бы мне не хотелось, я не могу пропустить все скучные эпизоды, поскольку без них не поймешь, почему все обернулось так, как обернулось. Начиная эту историю, я подумывал сразу перепрыгнуть к текущему моменту, а потом вернуться назад за объяснениями («И причиной тому было то, что еще ребенком...»); но получилось бы запутано. Реальность такова, что люди не проживают свою жизни таким вот образом: начинают в тридцать, перебегают назад, чтобы ухватить немного детства, затем продолжают с того же места... и очень жаль, с моей точки зрения.
Я бы уж точно гораздо лучше провел детство, зная все, что узнал за последующие годы, чем потратил эту самую важную часть жизни, вооруженный лишь смутными представлениями маленького мальчика. Мне всегда казалось, что заставлять ребенка прилагать какие-то усилия — это все равно что уговаривать земледельца вспахать поле голыми руками, обещая за это подарить ему плуг.
Правда заключается в том, что моя жизнь никогда не протекала в соответствии с планом или хоть с чем-то, отдаленно его напоминающем. Она, в некотором роде, вихляла. Жизнь некоторых удачливых людей подобна существованию новой колонии, в которой общественные здания, дома, улицы, рынки и городские стены закладываются и возводятся до появления первых поселенцев. Все прочие живут, как старые деревушки, которые растут как попало, вытягиваясь вдоль дорог или ютясь между двух гор. Подумай сам: я был рожден для жизни благородного земледельца, человека, которому предназначено работать лишь столько, сколько нужно для поддержания самоуважения, а все оставшееся время тратить на бесцельные и безвредные развлечения. Вместо этого я стал профессиональным лжецом, мошенником, паразитом, и в награду за то был удостоен чести наставлять македонского царевича и все следующее поколения правителей и вельмож. Разумеется, когда я только-только встал на стезю лжи, последнее, что я мог вообразить, это что меня ждет столь ответственное положение, и ни к чему подобному не готовился. Я просто плыл по воле волн. Немногочисленные попытки стать обычным, честным человеком — такие как брак — потерпели немедленное и полное фиаско, так что я из забросил вовсе. В сущности, я жил во сне, как некоторые люди во сне ходят. По большому счету это безвредный и необременительный способ тратить свои дни, но он вряд ли может послужить основой для захватывающей и облагораживающей истории.
Затем, довольно неожиданно — (вот, тут начинаются то, чего ты ждал) — моя жизнь изменилась, и я оказался замешан в важнейшие и значительнейшие события, которые отчасти и породил, и принялся совершать деяния, затрагивающие жизнь бесчисленных еще нерожденных людей, обретая собственное место в истории. Замечательные, непредвиденные изменения — и все из-за оливки.
Указанная оливка была маленьким, сморщенным и довольно пожилым экземпляром, совершенно никому не нужным, посему она оставалась лежать на дне чаши, в то время как ее младшие округлые собратья постепенно пожирались, подобно семи юношам и семи девушкам, которых, говорят, отправляли в качестве ежегодной дани Минотавру. Наконец наша печальная оливка осталась совсем одна — и тут ее ухватил некий алчный тип по имени Миронид и заглотил не разжевывая.
У Миронида была привычка говорить с полным ртом, и он попытался проглотить нашу оливку в самый разгар оживленной и довольно жаркой дискуссии, которую он вел с Леонидом, Эвксеном, сыном Эвтихида (мной) и полководцем Парменионом, самым доверенным советником Филиппа. В результате оливка пошла не в то горло, застряла там и полностью перекрыла доступ воздуха, на манер трехсот спартанцев, преградившим путь персидской армии у Фермопил. Даже еще более успешно — Миронид поперхнулся, страшно побагровел и умер.
Я никогда не видел, чтобы человек поперхнулся до смерти, и в этот раз тоже — я, как обычно, смотрел в другую сторону, беседуя с соседом справа, поскольку Миронид и бессмысленный спор, который мы с ним вели добрую четверть часа, утомили меня донельзя. Я заметил неладное, когда кто-то произнес встревоженным голосом: — Миронид? — а еще кто-то сказал: — Боги, он умер! — и люди повскакали с мест, столпились вокруг него и принялись звать врача.
Если этот рассказ звучит слегка бессердечно, то это потому, вероятно, что мне не очень нравился Миронид.
Это был громогласный, грубый и тупой тип, причем тупой на довольно хитрый манер, так что люди частенько поддавались его идиотским заблуждениям. Он был, стыдно сказать, афинянином и философом.
Причина, по которой он сидел здесь, пируя с царем Филиппом, его главным советником и ручными интеллектуалами, заключалась в том, что он родил идею; а невзлюбил я его с первого взгляда как раз потому, что идея, которую он родил, должна была, по-хорошему, придти в мою голову, а не в его. Коротко говоря, он прибыл, чтобы выпросить у царя средства на основание колонии на берегу Черного Моря, откуда к нам течет пшеница.
В доалександровы времена все амбициозные колонисты, если у них была возможность выбирать направление, отправлялись в черноморский регион. Огорчительно большая доля хлеба, съедаемого в Аттике, выращивается здесь, и отправляется к нам из греческих городов в Крыму; в тех местах можно скопить огромное богатство, местные жители дружелюбны или ничтожны, а греки живут там так давно, что превратили эту страну в нечто вроде дома вдали от дома.
Другая приятная особенность черноморского региона состоит в том, что он никому не принадлежит (за исключением народов, населявших его изначально, мнение которых никого не интересует, конечно). К вашим услугам все побережье от Византия до Колхиды. Эта страна расположена на достаточном удалении от коренной Греции, чтобы не быть вовлеченной против воли в бесконечные, наводящие тоску маленькие войны между Афинами и Спартой; Персидская Империя остановила свое продвижение на Кавказе, отделенная от греков горами и жестокими неуправляемыми сарматами.
В результате Причерноморье оказывается привлекательным для обоих слоев общества, из которых обычно выходят колонисты: бедные, практично мыслящие люди, ищущие безбедной жизни, и склонные к фантазиям идеалисты, стремящиеся построить прекрасный новый мир. Совершенно очевидно, что эти два типа смешиваются так же хорошо, как вода с маслом, и не имеют между собой ничего общего за исключением смутной веры, что в географии кроется ключ к человеческому счастью. Как ни печально, все колонии основываются смесью обоих разновидностей, и поскольку идеалистами оказываются главным образом изгнанные или мятущиеся представители правящих классов, они и оказываются, как правило, во главе предприятия. Как правило, они отправляются в путь, исполненные благородного намерения основать первую в мире истинную демократию, каковое намерение развеивается обыкновенно к середине пути, когда та половина колонистов, которой не хватило ума рассчитать потребное на дорогу количество еды, успевает продать свои номинальные пятисотакровые участки другой, более практичной половине, за пару амфор кормового ячменя. Опять же, как правило, именно потомки великих семей забывают прихватить с собой закуску, и к концу пути они склоняются к необходимости небольшого изменения конституции Великого Эксперимента, в основном касательно землевладения, налогообложения и народного представительства. Рано или поздно происходит гражданская война, а поскольку только потомки великих семей могут позволить себе такой дорогостоящий багаж, как доспехи и оружие, все приходит в то самое состояние, от которого колонисты и бежали в новые земли, за исключением того, что младшие сыновья аристократов обзаводятся, наконец, своей землей. Это чудесная система, в высшей степени эффективная и очень, очень греческая.
