Он посмотрел на меня так, как будто я выполз из его еды, но сказал только, что хотел бы переговорить со мной, если это удобно.

— Входи, — сказал я. — Прошу тебя.

Не успел он миновать дверной проем, как я вспомнил, что на полу, изрезанная на кусочки, валяется копия «Избранных трудов Аристотеля», или по крайней мере то, что от нее осталось после починки пары сандалий и складного стула.

— Ты весь в делах, — сказал он, окинув беспорядок беглым взглядом; с того места он никак не мог разобрать, что это над одной из его книг я так надругался, но может быть он просто знал, как знает мать, что ее дитя страдает или в опасности, как бы далеки они не были друг от друга. — Так что я ненадолго. Но я полагаю, что ты, как мой собрат-афинянин...

Я сделал стандартный жест — садитесь, пожалуйста — который способно распознать любое человеческое существо. Он кивнул в ответ и уселся на складной стул, прямо на подсыхающий клей и выдержки из его «Анализа конституции Коринфа».

— Осторожно, — сказал я. — Сырой клей.

Он инстинктивно оторвал обе руки от подлокотников, осмотрел их и снова опустил.

— Как мой собрат-афинянин... — повторил он.

— Выпьешь что-нибудь? — спросил я.

— Нет, благодарю тебя. Как мой собрат-афинянин, я полагаю, ты не откажешься принять пару советов касательно общения с македонцами. Исследование чужих культур представляет для меня особый интерес, как ты, насколько мне известно, уже знаешь, — добавил он с невозмутимым видом. — Поэтому, думается, мои соображения по поводу македонского образа мыслей не лишены определенной достоверности.

— Очень мило с твоей стороны, — ответил я. — Лично мне нравится этот народ. А тебе?

Он посмотрел на меня озадаченным взглядом, как будто на вопрос, сколько будет четыре плюс четыре, я ответил «Бочком».

— Я прилагаю все усилия, чтобы мои личные предпочтения не оказывали влияния на научную оценку национальной культуры. Кроме того, не забывай, мой родной город был уничтожен македонцами, а мой народ рассеян или обращен ими в рабство. Если говорить о моем эмоциональном отношении к этим людям, то оно скорее негативное, чем позитивное. Но я сдерживаю себя, чтобы сохранить объективность даже в этих обстоятельствах.

Я проклял себя за забывчивость. Действительно, Филипп некоторое время назад в назидание всем расправился со Стагирой; в качестве жеста доброй воли по отношению к знаменитому наставнику своего сына позже он позволил снова отстроить город, а жителям — вернуться в него.

— Что ж, тогда все хорошо, — тупо ответил я. — Пожалуйста, продолжай.

Ну вот, где-то с полчаса он рассказывал мне то, что я и сам уже понял, разбавляя лекцию историческими анекдотами, которые не могли пригодится никому ни при каких мыслимых условиях. Я сидел тихо и время от времени кивал, беспрерывно улыбаясь. Я уже почти заснул, как вдруг он сказал:

— Но, конечно, ты и сам все это уже знаешь.

Я выпрямился.

— Ну, на самом деле, — сказал я, — и правда знаю. В смысле, перед началом нашей мирной миссии я провел небольшое исследование, а с тех пор все время держал глаза и уши открытыми.

— Конечно, — он покивал. — Но чего ты не знаешь, так это как донести свои знания до других. И это я и хотел тебе показать. Уверен, мою иллюстрацию ты найдешь полезной.

— На самом деле, — начал было я, но тихий голос из задних комнат моего мозга предостерегающе прошептал: к чему трудиться? Оно того не стоит. В конце концов, гораздо практичнее наладить с этим человеком хоть какие-то рабочие отношение — мне с ним работать несколько лет, а из всех троих, кроме меня, наличных учителей, он единственный, кто хоть в каком-то смысле может стать полезным союзником.

— На самом деле, — продолжал я, — я собирался попросить у тебя совета. С самого начала работы я чувствовал, что у меня не вполне получается. Я уверен, что ты собрал какие-то отзывы от мальчиков. Что бы ты мне предложил?

Аристотель улыбался не чаще, чем деревья выполняют тройное сальто, но легкий наклон головы намекал на то, что он благодарен за это небольшое выражение почтения — так вожак стада одобряет уважительное отношение молодого барана.

— Твой настрой контрпродуктивен, — сказал он. — Ты будто бы боишься их, и оттого стараешься демонстрировать свои знания, как петух — хвост. Во-первых, думается мне, ты попросту не располагаешь достаточной фактической информацией. Во-вторых, ты никогда не должен выказывать страх перед тем, кого наставляешь. Если ты хочешь понять, как это нужно делать, я могу порекомендовать тебе уделить немного времени завтра днем и посетить скотопригонный двор, где юный Александр будет объезжать лошадей.

И на этой хорошо продуманной финальной ноте он поднялся, чтобы идти. К несчастью, стул не захотел с ним расстаться. Мне с огромным трудом удалось удержать глаза открытыми; клей с налепленных слоями обрывков пергамента просочился наружу и пропитал его одеяние. Он нахмурился и рванулся; стул отвалился с тихим треском разрывающейся ткани.

— Извини, — сказал я, но он не обратил на меня внимания; он сжал в руке разорванный край ткани и таращился на приклеенный к нему маленький клочок пергамента. Без труда можно было разобрать слова: «Во многих отношениях коринфское Собрание напоминает афинское» — возможно, не самая запоминающаяся из его фраз, но все же вполне узнаваемая.

— Доброго тебе дня, — сказал он и вышел.

Вот таким образом я и оказался сидящим ограждении загона, когда вывели первую лошадь. Ничего не имею против лошадей. Мне более или менее известно, как на них ездят: ты садишься где-то посередине, лицом к тому ее концу, на котором растут уши — ничего особенно сложного. Но я никогда не разделял того страстного интереса к этим животным, какой питают к ним некоторые люди. Александр, в противоположность мне, явно был завзятым любителем и знатоком. Неудивительно; в Македонии достаточно денег и места для серьезных занятий коневодством, и лошади всегда были частью аристократического стиля жизни, так что, думаю, он ездил верхом уже вскоре после того, как научился ходить.

Филипп, как мне было достоверно известно, относился к страстным лошадникам, и его весьма характеризовал тот факт, что табун молодых лошадей привлек его в Миезу гораздо вернее, чем процесс образования собственного сына.

Должен признать, я нашел происходящее весьма утомительным спектаклем. Вводили лошадь; разнообразные тренеры и конские служители некоторое время унижали ее, пока она не начинала выполнять то, чего они от нее добивались; вводили следующую лошадь. Зрелище десяти или около того мужчин, трясущихся и прыгающих на спинах строптивых животных не показалось мне ни захватывающим, ни забавным, а поскольку я ничего не понимал в процессе, то не мог уразуметь, чему это зрелище было способно меня научить.

Тем не менее свалить отсюда до того, как это сделает царь, было бы верхом невоспитанности, так что я застрял. Я уперся пятками в жердь забора и предался рассеянным размышлениям ни о чем.

Из этого состояния меня вырвали чьи-то крики. Я посмотрел на арену и увидел, что один из тренеров — или как там их зовут — волочится по земле за зверски свирепой высокой черной лошадью с белой отметиной во лбу. Каким-то образом нога этого человека запуталась в поводьях; в пыли за собой он оставлял темно-бурый кровавый след, а лошадь, которую его вес тянул влево, скакала по широкому кругу. Чем усерднее пытались поймать ужасное создание, тем быстрее оно неслось, и наконец голова несчастного ударилась о камень или какой-то иной твердый предмет с ясно различимым треском; после этого он перестал извиваться и дергаться и стал похож на деревянную куклу, влекомую по земле маленьким ребенком. После этого нужда в спешке явно отпала; конюхи перестали гоняться за лошадью и хлопать у нее перед носом в ладоши, так что животное вскоре замедлило бег и даже остановилось на время, достаточное, чтобы кто-то успел обрезать постромки и освободить мертвеца.

— Уберите отсюда эту проклятую тварь, — заорал Филипп; милосердие требует думать, что он говорил о лошади. Однако Александр, который сидел рядом с ним, встал и поднял руку.