Не припоминаю, чтобы в те дни до меня дошла весть о рождении наследника македонского престола; это вполне понятно, я полагаю. Несмотря на то, что Филипп с самого начала своей карьеры начал демонстрировать признаки сильного, склонного к новшествам государя, и отличался практически бесконечным аппетитом к войнам и завоеваниям, на тот момент его легко можно было игнорировать. Если бы в тот утомительно богатый событиями день кто-нибудь спросил меня или братьев, кто такой царь Македонии, мы не смогли бы ответить.

— Нет денег, — со вздохом сказал Диоген, — нет и уроков. Извини.

Я был потрясен. Мы провели столько времени вместе, вели такие многоречивые дебаты по темным вопросам философии, что я чистосердечно верил, будто нас объединяют узы дружбы. И кроме того, чему такому мало-мальски полезному он меня научил? Да ничему. А за годы обучения на него были потрачены очень большие деньги.

— Жаль, что ты мыслишь подобным образом, — холодно произнес я. — У меня сложилось впечатление, что мы уже прошли эту стадию.

Диоген приподнял бровь.

— Правда? Странно. В любом случае, я ничего не могу поделать, если денег больше не будет. Какая жалость. Терпеть не могу бросать работу почти, но все-таки не законченной.

Это было уже слишком, чтобы оставить без ответа.

— Ну давай, — сказал я. — Признай наконец, что ты все это время дурил меня и мою семью. Ты ничему меня не учил.

Диоген воззрился на меня так яростно, что я подумал, он сейчас воспламенится.

— Ты маленький ублюдок, — сказал он. — Неблагодарный сопляк. Я научил тебя всему, что ты сейчас знаешь об умении быть человеком, и вот как ты меня благодаришь.

— Не совсем, — холодно сказал я. — Ты получил достаточно благодарностей, чтобы купить военный корабль.

Он встал.

— Не думаю, что нам есть еще что сказать друг другу, — ответил он. — Я прощаю твое отвратительное поведение; в конце концов, у тебя только что умер отец, и на это можно сделать скидку. Мне просто очень грустно видеть, сколь малая доля того, чему я тебя учил, оказалась способна проникнуть через кирпичную стенку, которую ты именуешь своим черепом. Я разочарован, Эвксен, горько разочарован.

И с этими словами он пошел прочь — само воплощение презрительной скорби.

К счастью, поблизости не оказалось подходящего размера камней или черепков, иначе я мог совершить преступление против философии.

Итак, на двадцатый год своей жизни я остался без земли, без навыков и профессии, без средств к существованию — в точности та ситуация, от которой отец всю свою жизнь пытался меня уберечь. Если бы в моих руках оказалась вся сумма, потраченная им на мое образование, я мог бы весьма неплохо устроиться в жизни.

Не имея лучшего занятия, я побрел по улицам в направлении рынка, как поступил бы любой афинян в моем положении. Жил когда-то некий скиф, один из твоих соотечественников, который провел в Афинах некоторое время, а после вернулся домой. Когда соседи спросили его, что из того, что он видел в великом городе, самое замечательное, он ответил — рынок.

— О, — сказали они. — Что это такое?

— Ну, — ответил этот скиф — Анахарсис, так его звали, — это обширное пространство в центре города, нарочно назначенное, чтобы уважаемые горожане обманывали и обкрадывали друг друга.

Немного грубо, но не лишено меткости. Определенно, именно на рынок, наряду с судами и Собранием, афинянин отправляется, чтобы утереть другому нос. Если подумать, довольно многие достопримечательности Афин специально предназначены для утоления афинской страсти надувать сограждан.

Я уселся в тени навеса и попытался заставить себя думать о способах заработка. Перспективы были нерадостные. Мне нечего было продать, включая, за неумелостью, собственные руки. Теоретически, до следующей переписи, я входил в верхний класс афинского общества — пентакосиомедимнов, или пятисотмерников, имеющих право занимать высшие государственные посты, однако все мое состояние ограничивалось семью драхмами плюс теми деньгами, которые удастся выручить за обувь.

Все обстояло именно так. С другой стороны, а кто, помимо членов семьи, об этом знал? Совершенно не было причин, чтобы кто-то знал. В глазах сограждан я по-прежнему являлся состоятельным человеком, свободно распоряжающимся своим временем. Как только я это уяснил, мне уже не надо было спрашивать себя, что сделал бы на моем месте Диоген. Я и так знал.

За один обол я купил маленький кувшин скверного дешевого вина, и немедленно выпил содержимое, чтобы успокоить нервы. Затем я оглянулся вокруг в поисках группы людей — любой группы людей. Вышло так, что неподалеку обнаружились десять или около того сходно выглядевших типов, столпившихся у последнего призывного списка. Я подобрал пустой кувшин, подошел к ним и уселся прямо под списком.

— Эй, ты, — сказал кто-то. — А ну иди отсюда.

Я его проигнорировал. Он повторил погромче. Нахмурившись, я поднял взгляд.

— Не мог бы ты помолчать? — сказал я. — Я пытаюсь сосредоточиться.

Человек, который орал на меня, приобрел озадаченный вид.

— О чем это ты? — спросил он. — Ты же просто сидишь.

Я нахмурился еще сильнее.

— Ты настолько же слеп, насколько глуп? — сказал я. — Как ты думаешь, что это такое? — и я указал на кувшин.

— Кувшин.

Я рассмеялся.

— Кувшин! — повторил я. — О боги. Если бы я был таким же слепцом, как ты, я бы поскорее вскарабкался на старую башню в квартале горшечников и спрыгнул вниз, просто чтобы избавить себя от дальнейших унижений. Если бы, конечно, смог ее найти.

Вместо того, чтобы рассвирепеть, этот человек еще больше заинтересовался; остальные тоже не отставали.

— Ладно, — сказал он. — Чем он такой особенный, твой дурацкий кувшин?

Я ухмыльнулся.

— Не кувшин, дубина, — ответил я, — а то, что в нем находится. — Я замолчал и нахмурил брови. — С чего мне тебе об этом рассказывать, кстати? Это не твое дело. Проваливай.

— Не дождешься, — сказал он. — Это агора, а я — гражданин Афин. Говори, что у тебя в кувшине.

Я покачал головой.

— Ничего я тебе не скажу. Заведи себе собственный, если тебе так горит. А этот кувшин — мой.

Я встал и выказал готовность удалиться; тотчас же вся толпа (которая уже успела вырасти), окружила меня, чтобы остановить.

— Расскажи нам, что в кувшине, — быстро сказал тот человек. — Давай, мы не собираемся его у тебя отбирать. Мы просто хотим знать, что внутри.

— Уж конечно, хотите, — яростно сказал я. — Но если вы думаете, что я собираюсь делиться с такими, как вы, тем, что мое по праву рождения, вы сильно заблуждаетесь. Катитесь отсюда.

Слова «право рождения» захватили их внимание. Кто-то из задних рядов воскликнул:

— Я знаю его, это сын Эвтихида. Ну, знаете, Эвтихида из Паллены, которые давеча умер.

— Спасибо большое, что напомнил, — сказал я горько. — Как ты верно заметил, отец мой умер несколько дней назад, и да, этот кувшин — моя доля наследства. А теперь убирайтесь и оставьте меня и мою собственность в покое, не то мне придется прибегнуть к силе закона.

Еще один зевака наклонился поближе, чтобы рассмотреть меня.

— Эвтихид-пятисотмерник? И все, что тебе досталось — этот маленький кувшин?

Я кивнул.

— И то, что в нем. Кто бы ты ни был, второй раз предупреждать не буду. Проваливай, пока я не нанес тебе увечье.

Толпа к этому моменту разрослась до тридцати человек. Я решил, что этого достаточно.

— Да давай же, — завопил кто-то. — Расскажи, что у тебя в кувшине, богатый ублюдок.

Даже если бы я сам писал сценарий, то не смог бы придумать ничего лучшего.

— Кого ты назвал ублюдком? — взревел я, подчеркнуто не заметив эпитета «богатый». Это не осталось без внимания.

— Ты собираешься сказать нам, что у тебя в кувшине, или нет?

— Ладно. — Я вздохнул и уселся на место. — Ладно. Если вы обещаете разойтись и оставить меня в покое, я скажу. Довольны?

Раздался одобрительный ропот и все принялись рассаживаться вокруг, пихаясь и толкая друг друга локтями.