— Эвдемон, сотни могут умереть...

— Хорошо, — сказал я. — Я знаю. И это очень печально. Но такова жизнь, в особенности на войне. Сотни тысяч гибнут на войне, и никто, по-моему, особенно по этому поводу не...

— Эвдемон, — сказал он. — Мы должны что-то сделать.

— Да, — сказал я. — Свалить отсюда, вот что мы должны сделать. — В конце концов, — продолжал я, — мы же не сами отравили этот мед. Он ядовит от природы. На самом деле это просто трагический инцидент, испорченный продукт смешался с качественным. Как в тот раз, когда фракийская кавалерия отбила груз гнилой пшеницы. По виду ее никто не мог отличить.

Он схватил меня за руку.

— Но мы-то знаем, — сказал он.

— Никто этого не докажет, — возразил я.

Он уставился на меня.

— Мы знаем, — повторил он.

Я отвел взгляд.

— Хорошо, — сказал я. — Смотри, не может быть, чтобы это был единственный реестр; это просто опись, чтобы знать, сколько чего и когда получено. Должна быть такая же для выдачи. Ну ты знаешь, в которой мы должны ставить печать, когда что-нибудь получаем.

Пифон подумал.

— Ты прав, — сказал он. — Но ее, похоже, тут нет. А, ну конечно, — продолжал он. — здесь-то ее не будут держать, так?

— Я не знаю, — сказал я.

— Подумай. Такого рода дела решаются через квартирмейстера. Готов поспорить, каждый вечер они относят записи в контору квартирмейстера, чтобы там могли подбить бабки. Там и лежат таблички, — продолжал он, — в конторе квартирмейстера.

Я уселся на бочку.

— Фантастика, — сказал я. — Ну значит приплыли.

Он сел рядом.

— Не обязательно, — сказал он. — Мы просто смотрим не под тем углом, понимаешь?

Я посмотрел на него?

— Да ну?

— Точно, — сказал он, уверенно кивнув. — Мы смотрим на все с точки зрения двух злобных ублюдков, которые ухитрились потерять амфору с ядом, которым они собирались кое-кого отравить. А дело обстоит совершенно иначе.

— Объясни.

— На самом деле, — сказал он, — у нас — или, точнее, у тебя, потому что ты командуешь долбаными пчелами — возникли причины подозревать, что последняя партия меда — порченная. Может быть, даже опасная, и ты, будучи ответственным и осторожным офицером, собирался выкинуть всю эту партию, просто на всякий случай.

— Точно, — сказал я. — Каждый поступил бы так на моем месте.

— Ну вот, значит. Представь же свою тревогу, когда ты обнаружил, что одна из этих амфор оказалась кому-то выдана...

— Выдана в нарушение порядка, — указал я. — Не по правилам.

— Именно. Какой-то писец получит за это по жопе сапогом, если справедливость еще существует на свете.

— Покатятся головы, — согласился я. — Ошибка вроде этой могла бы стоить сотни жизней.

Пифон посмотрел на меня.

— И все еще может, — сказал он. — Давай, тебе надо к квартирмейстеру, и как можно быстрее.

— Хорошо, — сказал я. — А почему я? Пошли вместе.

Он покачал головой.

— Я к этому касательства не имею, — ответил он. — Это ты долбанный владыка пчел. При чем тут я?

Я вздохнул. Тут он был прав.

— Хорошо, — сказал я. — Зайду к тебе в палатку, когда закончу.

— Лучше не надо, — сказал он. — Просто на всякий случай. Я хотел сказать, — объяснил он, — что если что-нибудь пошло не так и половина лагеря уже мертвы, мне в данный момент лучше не связываться с тобой. Ты же понимаешь?

— Прекрасно понимаю, — сказал я.

— Логика, — добавил он.

Глава двадцать вторая

Вот так, дорогой брат, я и стал героем, спасшим жизни сотен своих товарищей. Как мне кто-то доказал строго арифметически, по шкале спасенных жизней я вхожу в пятерку величайших и славнейших героев войны, поскольку большинство увенчанных лаврами за спасение жизней клоунов спасли на самом деле одного-двух человек, пять-шесть — максимум. Правда, при этом они рисковали собственной, получали ранения и все такое; но если учитывать только результаты, не глядя на обстоятельства того или иного акта героизма, им со мной никак не равняться.

Величайшим и славнейшим героем же я оказался потому, что не подними я тревогу, смертельный мед оказался бы смешан с вином и выпит за здоровье королевы-матери в ее день рождения, последствия чего были бы крайне серьезными, говоря мягко. Сотни, говоря по совести — это недооценка. Легко могло дойти и до тысяч.

Подвиг мой был столь славен и столь велик, что получить венок и дары из рук вышестоящего офицера (главного инженера по имени Диад, неплохого на свой лад мужика) оказалось для мне недостаточно; нет, я должен был получить их из рук самого Александра.

— Прекрасно, — сказал Пифон, когда я рассказал ему об этом.

Я нахмурился.

— Вообще-то, — ответил я, — я бы предпочел поменьше шума на эту тему. На самом деле, чем скорее обо всей этой истории забудут...

— Я говорю не о твоем долбаном лавровом венке, — сказал Пифон брюзгливо. — Я говорю об убийстве Александра. Ты не забыл, а? Наш заговор с целью убийства царя Македонии?

— О чем ты говоришь, — спросил я.

— Боги, ты тупой или что? Это же чудесная возможность, сервированная нам на тарелочке каким-то возлюбившим нас богом...

Я был потрясен.

— Уж не предлагаешь ли ты мне убить его, пока он вручает мне награду? — спросил я.

Это его озадачило.

— А почему, блин, нет? — сказал он.

— Ну... — как ни странно, у меня возникли затруднения с формулировкой. — Это было бы неправильно, — сказал я. — Не в тот момент, когда он столь...

— Милый?

— Ну, за отсутствием более подходящего слова — да.

Пифон уставился на меня, как будто у меня крылья выросли из ушей.

— Поверить не могу, — сказал он. — Пучок сухих листьев и треножник за три обола — и из человека, который готовился одним ударом стереть с лица земли целое поколение македонской аристократии, ты превращаешься в идеального солдата. Благие боги, Эвдемон, если б все не было так серьезно, я бы обоссался от смеха.

Он начинал меня раздражать.

— Проклятый венок тут не при чем, — сказал я. — И да, я по-прежнему уверен, что с Александром надо кончать. Я — за, обеими руками. Просто не понимаю, как можно убить его вот так, глядя в глаза.

— А почему нет? Боишься оскорбить его чувства?

Я пнул стул.

— Ладно, — сказал я. — Ты мне скажи. Вот я у него в шатре. Когда я должен проткнуть его ножом? До того, как он вручит мне венок, или после? Я знаю, что сегодня день рождения его матери и он может предложить мне выпить за ее здоровье. Я мог бы полоснуть его по горлу, пока он наливает мне вино. Или лучше подождать, когда он повернется спиной, чтобы взять треножник?

Пифон покачал головой.

— Допустим, — сказал он, — это как-то слишком хладнокровно. А что тут сделаешь? Боюсь, не существует вежливого способа убийства.

Я сложил руки на груди и посмотрел вдаль.

— Кроме того, — сказал я, — если я убью его там и тогда, то точно не выйду оттуда живым. И почему ты думаешь, что мы окажемся с ним наедине? Он никогда не бывает один. Нынче он посрать ходит в компании дюжины послов и дежурного философа.

— Ну и что, — сказал Пифон, — ты можешь заодно прихлопнуть и свидетеля. Большое дело! Ты же солдат, а это вообще-то солдатская работа — убивать людей.

Я покачал головой.

— Чем дальше, тем хуже, — сказал я. — И даже если мне удастся убить Александра и еще шестерых штабных офицеров, дальше что? Трудновато доказать, что ты не при чем, если тебя находят с окровавленным ножом в окружении трупов.

Пифон немного подумал.

— Хорошо, — сказал он. — Ты входишь в шатер, получаешь награду за геройство. Пока ты этим занят, какой-то писец или адъютант впадает в неистовство и убивает царя. Ты не успеваешь остановить его, но по крайней мере успеваешь отобрать нож и зарезать гада, прежде чем он убежит. Кто знает? — добавил Пифон кислым тоном. — Может, за это тебе дадут еще один лавровый венок.

— Да никто в это не поверит, — сказал я. — Для меня это самоубийство, и ты это знаешь.