— Безумие, — сказал Анахарсис, когда мы вернулись в лагерь.
— Может быть, — ответил я. — Но работает же.
— Пока что да, — мрачно сказал он. — Но мы будем выглядеть полными идиотами, если эти штуки развалятся на части где-нибудь в горах Экбатаны, и все пчелы разлетятся.
— Верно, — признал я. — Но по крайней мере до того дня мы доживем. И не забывай, чем царь хочет нас занять в Азии. Есть вероятность, что персы порубят нас на ломтики задолго до того, как мы доберемся до Экбатаны, так что никто ничего не узнает.
Наверное, сказано неподобающе пессимистично, а, братец? Ну что же, мы не имели такого чудесного преимущества, как ретроспективный взгляд. Ты знаешь, что несмотря на скверные шансы и некоторые позорные случаи нарушения дисциплины, царь Александр гуляючи прошел сквозь Азию, а персы либо разбегались, либо насаживались на наши копья с энтузиазмом мотыльков, ныряющих в пламя светильника. Все, конечно, было и не совсем так, но я не буду тебя в этом убеждать; все, что тебе нужно знать — это конец истории. Ты знаешь, что мы победили и победили с легкостью.
Но вот что я скажу тебе: в эти последние недели перед отправлением единственным способом не свихнуться от страха была полная концентрация на чем-нибудь совершенно постороннем. Мы знали, что собираемся предпринять нечто совершенно невозможное. Мы знали, что все мы окажемся в могиле не позже, чем через три месяца.
Уж поверь, если б я знал, что через десять лет все еще буду возиться с этими идиотскими пчелиными загонами, то уж придумал что-нибудь получше. Но вышло так, что я не сильно по этому поводу беспокоился. Идея с плетенкой годилась, как говориться, для работы на дядю, так что на ней мы и остановились. Если же меня начинали одолевать сомнения, под рукой всегда были превосходные скифские листья, чтобы облегчить боль. Чудесное лекарство: лечит от жизни, которая временами бывает болезненнее пчелиных укусов.
Поскольку ты, братец, если верить царю Александру, величайший их живущих авторитет в области военной истории, совершенно очевидно, что ты не нуждаешься в рассказах о Персидской войне от простого очевидца. Ты и так все о ней знаешь. В сущности, это ты должен о ней рассказывать.
Откровенно говоря, даже не будь ты видным историком, я бы не рекомендовал особенно доверять моим свидетельствам. Я, вообще-то, большую часть времени провел вне этой войны, в разных смыслах слова «отсутствие». Когда царь и войско ушли вперед сдирать с персов шкуры, мы тащились себе по дороге вместе с осадным обозом, периодически останавливаясь перед тем или иным особенно узким горным проходом, пока инженеры медленно и мучительно разбирали фургоны, а потом так же медленно и мучительно собирали их по другую сторону. На это уходили многие часы, в течение которых мы, подпертые сзади длинным караваном мулов и телег, не имели иного занятия, кроме как смотреть на чужую работу да слушать далекий звон молотков, выбивающих тележную ось. Это было скучно, а скука, смею тебя заверить — одна из наиболее острых форм боли. К частью, лекарства у меня хватало; поэтому не стоит удивляться, если я скажу тебе, что не имею ни малейшего представления о местностях, через которые мы проезжали — как они выглядели, имели ли тамошние дома плоские или острые крыши, держали там овец или коз, как называются реки и где располагаются броды, как проходит линия снегов, сколько дней требуется, чтобы добраться от одной сраной деревушки до другой. Обо всем этом ты можешь прочесть в какой-нибудь книжке, не мне тебе советовать. Я и не буду. Вообще-то я мог бы поведать тебе удивительнейшие истории о том, что я видел и пересказать разговоры с людьми, с которыми беседовал иной раз по несколько часов, но, видишь ли, они не были реальны, и потому представляют для усердного историка вроде тебя только косвенный интерес. В некотором смысле мне жаль, конечно, что я пропустил представление, но такова моя природа. В детстве я так любил театр, что не спал, бывало, ночей перед спектаклем, и засыпал в самом его начале.
Да, брат, такова вот солдатская служба; ну, отчасти такова. На самом деле в ней бывает всякое. Бывали и бесконечные дни, наполненные убийственным зноем, в котором мы перетаскивали груз на руках там, где телеги не могли пройти, работая в полном облачении — в нагруднике и шлеме — потому что существовал один шанс к десяти тысячам, что на склонах скрываются беглые гирканские солдаты, и этот шанс выпадет как раз тогда, когда ты снимешь доспех; пот струился в глаза, папирусные канаты сдирали кожу с потных ладоней, голова гудела от безжалостного света солнца, а когда тебе кажется, что уже почти все, груз сразу же застревает между скал, выскакивает колесная чека, мул отказывается двинуться с места, на какого-нибудь дурака падает валун или из рамы вылетают шпунты.
Кроме тебя, исправить все это некому, и покуда оно не будет исправлено, никто никуда не двинется, и потому, хотя ты устал настолько, что не можешь стоять, не то что думать, ты огромным усилием переводишь себя в режим устранения проблем, пользуясь толикой энергии, припасенной на вечер, чтобы скинуть сапоги, и устраняешь затруднение так быстро и эффективно, как можешь. Солдатская служба — это два дня карабкаться по единственной тропе между самых высоких гор, которые ты только видел в жизни, чтобы в итоге обнаружить дефиле столь узкое, что твои тюки даже боком через него невозможно пропихнуть, так что остается или извлекать кирки и расширять эту хрень, отбивая по крохотному осколку на каждый удар, или возвращаться по тому же пути, чтобы обогнуть горы с юга, сделав крюк в семьдесят миль, хотя это означает потерять контакт с главными силами. Солдатская служба — это вскрыть пять сосудов с мукой, на которой вам предстояло протянуть три дня в горах, только чтобы обнаружить, что где-то в снабжении случился прокол и вместо пять сосудов с мукой у тебя есть три сосуда лампового масла и два — с жиром для щитов. Солдатская служба — это взобраться на следующее нагромождение гор и посмотреть вниз, ища взглядом ожидающие тебя баржи на реке, но не обнаружить не только барж, но и долбаной реки. Солдатская служба — это яростный спор с таким же, как ты, злосчастным ублюдкам, который должен был связаться с со службой разведки насчет этих барж, в результате которого обнаруживаешь, что во всем происшедшем виноват только ты и никто другой. Солдатская служба — это дизентерия, какие-то непонятные болезни, обращать внимание на которые просто нет времени, боль в мышцах, которую ты игнорируешь до тех пор, пока не перестаешь замечать вообще; это твои подчиненные, которым оторвало руки плохо закрепленным грузом, или другие, свалившиеся с узкой тропы в ущелье и сломавшие спину, и ты должен бросать их и идти дальше, потому что если каждый раз останавливаться и ждать, пока несчастный умрет, кончатся вода и ячмень для мулов и неприятности будут у всех.
Как ни странно, вы, историки, игнорируете большую часть того, что делает службу службой, чтобы оставить побольше места для битв, планов кампаний и множеству других вещей, которые возникают на самом краю службы — как будто и вправду верите, что один человек, один военачальник контролирует все, что происходит с армией, пока она тащится и ковыляет от одного пикового положения к другому, или что битвы идут так, как идут из-за того, что два великих человека в красных плащах садятся сыграть в шашки телами и жизнями сотен тысяч людей. Разумеется, вы в это не верите, поскольку для этого надо быть таким дураком, который неспособен даже научиться читать, а не то что писать; тем не менее именно в таком виде вы заносите историю в свитки, и люди, которые пережили ее на собственной шкуре, слушают чтение и кивают, иногда бормоча соседу: "Вообще-то я был на той войне; вообще не помнил об этом сражение, пока он его только что не упомянул". Вы почти так же плохи, как Гомер и прочие поэты этой своей ненавистью к очевидному. Думаю, это своего рода литературное допущение, вроде того, что на все сто тысяч стихов Илиады, на все сражения, речи и скачки на колесницах не нашлось ни одного человека, которому понадобилось отойти в сторонку и отлить.
