Снегу намело много. Дороги и тропинки в лесу исчезли, если не считать заячьих стежек. Сугробы мягкие, пышные, сдобные, местами снег ровен, а чаще лежит огромными буграми. Приближаешься к такому бугру и заранее настораживаешься: и здесь не медвежья ли берлога?
Хвойный лес, особенно густой после метели, страшноват, а голый - березничек, осинничек - сказочно легок и прозрачен, весь в инее, в изморози и светится.
Четверо, мы заходим все глубже в густой хвойный лес.
Конечно, хорошо бы первые километры проехать на санях, но лошадей в колхозе просить постеснялись: мало их осталось, сейчас на них вoзят сено и дрова. К тому же целина снежная началась почти от самой деревни.
Собак так же не взяли, потому что медвeжатниц ни одной не нашли, а пустолайки могли только помешать нам. Хотя обе берлоги обнаружены были именно пустолайками, о которых говорят, что охотятся они лишь за норками да за хлебными корками.
- Охотников настоящих не стало, и собак не стало! - как-то сказал об этом Сорокин. - Вот у охотника Ивана Осина из Кьянды была медвежатница, так он ее дороже всего своего дома ценил. Когда делился с сыновьями, все хозяйство им отдал, себе только собаку-медвежатницу оставил. Зато уж и бил зверей! Старуху в решете, говорит, не найти, а медведя в лесу я завсегда найду.
Меня очень подводят мои беговые многослойные лыжи таллинского производства: они слишком узки для таких снегов, я то и дело прoваливаюсь. А товарищи мои - Сорокин, Каплин и Сажин - идут на самодельных, подбитых лосиной шкурой: лыжи эти широки и недлинны, потому маневренны в любых зарослях, а главное, не соскальзывают назад при подъемах. Мне сочувствуют молча.
Сегодня мы все немногословны. Немногословны с самого утра - как встали задолго до рассвета, умылись в очередь, поели жирного свиного супу, конечно, без всякой опохмелки, оделись и обулись неторопливо, я бы сказал, старательно, проверили ружья и пантронташи на ремнях, прицепили ножи на пояса, я - широкий сверкающий номерной, молчим и после того, как стали на лыжи и тронулись в путь полем, к реке, потом за реку, в лес, в ельник. Никаких анекдотов, даже шуточек, никаких рассказов о медведях. Вековые охотничьи суеверия вступили в силу, их власть распространилась и на нас: идешь на пожар - над огнем не смейся. Медведь, еще не убит, с этим шутить нельзя. Вчера пошутили, и достаточно. Более того, всем казалось, что вчера шутить столько не следовало. А сегодня даже упоминать о медведе не полагалось, а если уж без этого обойтись было невозможно, то говорили сдержанно, уважительно и называли зверя только местоимением: он.
- Он должен сегодня лежать крепко, погодка подходящая!
Я позволил себе однажды спросить:
- А если - она?
Меня даже не удостоили ответом. И молчаливая сосредоточенность стала еще выразительней. Может быть, страх вступил в свои права? Нет! Не все, идущие в бой, думают о смерти, но белье перед атакой стараются сменить все. И все не любят болтать в эти часы и минуты. Мне кажется, что и Сорокин Павел Евгеньевич больше не думал о тещиных блинах.
Заячьи следы в диком хвойном лесу исчезли - здесь местожительство не для легкомысленных зверьков. Стучат дятлы - и то осторожно, тихо. Пригнутых к земле деревьев здесь так же много, но это уже не березки, не ольхи, не рябинки, а толстые, многолетние стволы елей, сосен, берез. Дуги, да не те! Не медведи ли их гнули? Все больше валежника, колдобин, коряг, выворотней. Чуть подул ветерок - и нас всех осыпало снегом с вершин. Где-то далеко жалобно скрипит дерево. В большом лесу всегда что-нибудь скрипит, без этого не бывает.
Однажды под самыми моими лыжами взорвался снег: вылетели два рябчика и быстро скрылись за деревьями.
Это произошло так неожиданно, вдруг, врасплох, что я, вероятно, побледнел: все-таки ведь идешь и думаешь о медведях, а не о рябчиках.
- Мы, кажется, сбились, не найти, наверно, ничего! - вдруг безнадежно махнул рукой Сорокин.
Не хочу рисоваться: на какое-то мгновение от этих слов я почувствовал легкость в душе. Подумалось: не найдем берлогу - и все, значит, не судьба. Переживаний всяких и без того уже достаточно!
Но я быстро справился с собой и заметил с упреком:
- Я же говорил, что надо было обложить! - И уже искренне боялся, что мы можем ничего не найти.
- Обкладывай не обкладывай, вьюга мела не одну неделю. Лес узнать нельзя.
Каплин отошел в сторону и начал осматриваться, принюхиваться.
Шофер Сажин не спешил вмешиваться в разговор, он еще не считал, что "сели на диффер".
- Собачку бы теперь!
Вдруг неторопливый Каплин позвал всех к себе.
- Не сбились! - сказал он. - Это что?
- Где?
- Смотри прямо!
- Те-те-те!.. Если это и берлога, то не наша, другая.
- Их здесь, как грачиных гнезд, что ли?
- Да нет, я не то хочу сказать.
- Ну-ка, стойте здесь! - Сорокин снял ружье с плеча, пошел вперед один.
Медвежье гнездо оказалось у основания двух еловых корневищ, вывороченных буреломом и торчащих стоймя под углом одно к другому. Сверху на корневищах лежало еще два небольших сухих ствола, кажется, сосновых. Все это было прикрыто таким мощным слоем снега, что не сразу удалось обнаружить чело берлоги. Даже Сорокин тихонько сказал:
- Ну и ну! И нам не подойти, и ему оттуда не выбраться. Вон оно - чело! - И он махнул рукой всем, чтобы отошли в сторону: надо было условиться, что кому делать.
Ружей мы уже не выпускали из рук, я даже спустил предохранитель. Кажется, дрожали колени от волнения.
Когда мы отошли метров на двадцать в сторону и сгрудились, как заговорщики, Сорокин сказал:
- Может, придется стрелять в дыру, чтобы вылез. Быстро он тут все равно не вымахнет. Давайте, ребята! Первое слово москвичу - становись вон к той елочке, чуть слева от берлоги. Первый выстрел твой.
Я немедля двинулся на указанный номер.
- Подожди, покурим! - остановил меня Сорокин.
Каплин оказал:
- Стрелять не надо. Я вырублю жердь, островину, и суну ее в чело. Можно подобраться сверху, с крестовины, с валежин.
- Провалишься еще и стрелять помешаешь. Неладно.
- Руби, Вадим, островина - это лучше всего, руби!
Интересно, что с этого момента мы перестали называть друг друга по имени и отчеству, остались только имена, и никакой неловкости никто при этом не испытывал, все произошло само собой.
Воровато закурили по папироске "Север". Каплин - в одной руке ружье, в другой топор - сошел с лыж, но провалился по пояс в сугроб, ухнул, как в медвежью берлогу, и, с трудом вскарабкавшись на лыжи, снова двинулся за жердью.
Все начали осматриваться, поправлять пояса, проверять, - в который раз! - есть ли в стволах патроны.
А я, разнесчастный человек, опять стал думать о том, как опишу эту свою встречу с медведем, и не упустить бы чего-нибудь, и нельзя ли извлечь, высосать какое-нибудь стихотворение из всего происходящего, - давно я уже не писал стихов! - только бы зацепочку какую-нибудь найти, изюминку бы, мыслю бы!..
- Давай, ребята, нечего раздумывать! - Это подошел с вырубленной островиной Вадим Каплин. Он, наверно, плюнул сейчас на свое писательское призвание - не до того! Ружье у него на плече, на другом - длинная сучковатая жердь. На таких жердях с сучьями, островинах, развешивают скошенный горох для просушки: тот же озорoд, стог, но тонкий, почти просвечивающий, и продувается насквозь. Медведя выживать из берлоги лучше островиной, а не гладкой жердью, потому что острые сучья заставляют его вылезать на свет неторопливо, и целиться в него легче.
- Давай, ребята, надо подходить! - командует опять Сорокин. Он все говорит шепотом. - Сашка, бери влево (Сашка - это я) - стрелять сбоку легче и другим не помешаешь. Вадим, подожди, номера займем. Валька (Валька - это Сажин), становись справа, вон - к сушине. Далеко? Нет, метров восемь, в самый раз.
Валька быстро скользит к своему номеру и сваливается с лыж, как с рельсов. Самый рослый из нас, он все-таки проваливается в сугроб по грудь и, ничего не видя, начинает плясать на месте, приминать, притаптывать снег. Уши его шапки с длинными шнурками от ботинок мотаются то вверх, то вниз.
