- Главное - не завалиться! - говорил он для начала, имея в виду количество выпитого. - И вообще надо не заваливаться. А на жизнь заработать всегда можно. Вот приехал я как-то в Москву. То-се, туда-сюда - деньги идут. Не стало денег. Как же так: нужный человек, а без денег? Поговорил с одним, с другим. "Колхозник?" - спрашивают. "Колхозник, говорю, руководящий!" - "Член партии?" - "Член". - "Иди, говорят, на такой-то этаж, в такой-то отдел, скажи - приезжий, руководящий колхозник, поиздержался, денег на дорогу нет, там очень чутко к этому относятся". Я пришел. Так и так, мол... И не успел я поговорить как следует, подают бланк: пиши заявление. Я стал писать. "Покороче", - говорят. Я покороче. "Распишитесь, говорят, и получите деньги". Я расписался и тут же получил. Фу ты черт! А им все равно, у них фонды. Очень мне это понравилось - никакой волокиты. Конечно, для них я - капля в море, но у меня-то впечатление осталось хорошее. Одного себе простить не могу: мало попросил. Ну что мне стоило написать цифру покруглее? Им-то все равно, а для меня - заработок. Ну, в общем, понравилось!

Павел слушал и удивлялся: как все просто - зашел, написал заявление и получил.

Васютка начинал спрашивать отца:

- Как там в Москве, тятя, расскажи?

- Разве я мало рассказывал?

- Расскажи, тятя, как там?

- Что тебе Москва? Ты смотри, как здесь. Учиться, ребята, надо, вот что я вам скажу. Без ученья никуда. Только и с ученьем можно в дураках всю жизнь проходить, а на дураках воду возят. Активность надо проявлять, вот что я вам скажу, выступать надо, заинтересованность показывать. Говорить не научишься - жить не научишься! Ты чего рот раскрыл? - вдруг обращался он к Павлу.

А Павел слушал. Все в этом доме для него было интересно, и он не тосковал ни по своим родным, ни по своей деревне. К тому же Шурка чуть ли не каждую неделю навещал его, не считаясь ни с какой погодой, возил ему пироги, картошку, мясо, молоко - все, что скапливала и приготовляла бабушка. Павел, видимо, понимал, чего это ей стоило, и умел быть благодарным: передавал бабушке поклоны и даже писал письма. А бабушка частенько с надеждой говорила:

- Вот выучится - за все отплатит, все возворотит! - Правда, при этом она добавляла иногда: - Все возворотит, коли совесть не потеряет.

Шурка нередко навещал Павла и пешком, если в колхозе не оказывалось свободной лошади, либо пересылал еду с попутчиками.

В общем, Павлуша не голодал. Но все же, когда хозяйская семья садилась за обед, за ужин, он торчал в стороне и вздыхал, пока не приглашали за стол и его.

После ужина подвыпивший Иван Тимофеевич хвастался своей силой. Он становился раскорякой посреди избы, выпячивал живот и подзывал либо Васютку, либо Павла.

- А ну, давай!

Васютка брал от печи сосновое полено и привычно, со всего размаха бил поленом по отцовскому брюху. Иван Тимофеевич, даже не покачнувшись, выдыхал воздух и говорил Павлу:

- Теперь ты!

Павел первое время боялся бить изо всей силы, ему казалось, что случится какое-нибудь несчастье. Тогда Иван Тимофеевич обижался.

- Осторожничаешь? Этак из тебя никакого толку не выйдет. Давай еще! Только ребром не ударяй, держи полено так, чтобы попало круглой стороной. Ну!

Павел бил снова. Раздавался мягкий, невыразительный звук, полено отскакивало от бригадирского брюха, как от туго надутой резиновой подушки, и Иван Тимофеевич снова садился за стол, чтобы выпить еще два-три стакана чаю. В зимнее время ребята приносили ему из сеней с мороза огромный матрас, набитый соломой, ватное одеяло и делали еще что-нибудь по его требованию, иногда просто чудачили, читали таблицу умножения шиворот-навыпорот, а он хохотал.

Однажды Павел ударил поленом неудачно, выше, чем следует, и Иван Тимофеевич задал ему трепку.

- Бей, да знай, кого бьешь, дурак!

Позднее дружба с Васюткой у Павла разладилась, хозяйский сын невзлюбил квартиранта. Но это произошло не сразу. Неторопливый Павел не мог все же угнаться за смышленым и быстрым своим дружком. Способности его оказались хуже, чем у Васютки, и когда он перестал заниматься на дому, ученье стало даваться ему с трудом. Павел не всегда успевал записывать, что говорили учителя на уроках. Поначалу Васютка охотно давал ему свои тетради.

- Ладно, списывай, потом сам не зевай! Но Павел зевал снова и снова.

- Ты рот не раскрывай, раззява! - обижался Васютка. - Списывай, на!

Павел переписывал Васюткины тетради и постепенно стал подражать ему во всем, даже почерк его перенял. Он повторял Васюткины поговорки и прибаутки, копировал его повадки, походку. Васютка увлекался рисованием - и Павел стал рисовать, Васютка набросился на Майна Рида - и Павел тоже. Но Павел все делал медленно. Пока он читал "Всадника без головы", Васютка успел прочитать и "Отважную охотницу", и "Мароны", и "Охотников за черепами". Мало этого, в школе выяснилось, что и домашние задания у Васютки все готовы, а Павел то с одним не справится, то другое что не выполнит.

Пришло время, классный руководитель поручил Василию Бобкову взять шефство над отстающим Павлом Мамыкиным.

- А если он всю жизнь будет отставать? - спросил Васютка.

- Это твоя общественная нагрузка, - разъяснил ему учитель. - Твой общественный долг!

- Ничего я ему не должен!

- Бобков, я призываю тебя к порядку.

Бобков подчинился.

Вернутся они с занятий, Васютка наскоро поест - и на лыжи. Павел - тоже.

- А уроки сделал? - спрашивает его Васютка.

- Когда? Мы только пришли.

- Тогда садись решай задачи.

- А ты?

- А я пойду покатаюсь.

- А задачи?

- Я решил за уроком.

- Я перепишу потом у тебя.

- А сочинение по русскому тоже мое сдашь?

- От тебя же не убудет? - искренне удивлялся Павел.

Но Васютка все-таки злился всерьез и все чаще.

- Ты так и будешь всю жизнь на чужой шее ездить? - спрашивал он.

Васютка стал охотнее проводить свободное время со своим младшим братом, чем с Павлом. Антона уроками еще не загружали, и его можно было таскать с собой и на лыжах и на санках. Павел обижался и обиды свои вымещал на добродушном Антоне. Он прятал Антошкины лыжи, пачкал его тетради, однажды положил ему в карман несколько папирос из пачки, забытой Иваном Тимофеевичем на подоконнике, и Васютка, найдя эти папиросы, пожаловался отцу, решив, что его братишка уже курит. Отец без долгих расспросов и следствий выпорол парнишку.

- Кто тебя плохому учит, кто тебя воровству учит? - кричал он, совершенно рассвирепев от одного предположения, что в доме от него, от большака, что-то скрывают. - Разве я учу тебя воровать? Пусть все воруют, а ты не смей! Не смей себя марать, у тебя еще все впереди, тебе жить надо.

Настоящий виновник переполоха так и не был обнаружен.

* * *

Лишившись Васюткиной поддержки, Павел стал учиться плохо и в пятом классе просидел два года. В насмешку над его великовозрастностью одноклассники да и старшие ученики то и дело спрашивали его: "Когда женишься?" Если обидчик был не очень крепок, Павел шел на него с кулаками в открытую, в противном случае действовал исподтишка. Школа со всеми ее порядками, даже здание ее - деревянное, двухэтажное, с большими барачными окнами - стала ему немилой. Иногда Павел утешал себя, вспоминая слова Ивана Тимофеевича, что и с учением можно всю жизнь в дураках проходить, и пробовал "проявлять активность" на школьных собраниях.

Однажды это помогло. Поставили ему двойку по русскому языку, а на школьном совете нашелся защитник. "Надо ученика рассматривать в комплексе, - сказала о нем пионервожатая, она же преподавательница истории СССР. - Мамыкин - человек с общественным сознанием, растет в активисты. Это качество для нашего времени великое. Надо оказать Мамыкину моральную поддержку по всем линиям!.."

Преподавательницу истории поддержали, отметку Мамыкину повысили. Но это случилось только один раз. Больше общественное сознание Павла на оценке его успеваемости не сказывалось. И немилым стало ему даже село, где находилась школа: шумное, многолюдное, на высоком берегу реки, открытое всем ветрам зимой и летом. Павел на воскресные дни все чаще стал уходить вместе с другими учениками пешком в свою родную деревню, к бабушке, домой, где всегда для него были и горячие блины, и картофельные тетери с маслом и где его никто не обижал.