За полушалок тоже благодарила, только примерять не стала, постеснялась.

- Куда мне, старухе, такой яркий? Не по роже кожа. Его бы Нюрке Молчунье подарил, девка то и дело о тебе спрашивала, полагалась на тебя. А нам сколько добра сделала - и не сказать!

Павел на это ничего не ответил. А когда вошел с ведром воды Шурка, он взял белый мягкий шарфик, встряхнул его, как заячью шкурку, и накинул на шею брата.

- Вот это тебе. От Валерии от моей.

- Спасибо! - поблагодарил Шурка.

- Торопился я очень со сборами, а то бы она больше послала всего. Она у меня такая! - хвалился Павел.

Анисья снова начала благодарить и Павла, и его жену.

- Да уж видно, что она такая! Уж знала, что послать, чем нас потешить. Как же ты такую бабу себе отхватил, городская ведь она?

- Городская, бабушка.

- Чем же ты взял ее, приворожил чем?

- Да ведь и я теперь не деревенский.

- А все-таки? Городские, ведь они гордые. А ты еще не совсем, поди, обтерся або совсем?

- Она у меня умная, бабушка. Она меня сразу увидела: "Ты, говорит, человек с будущим!" - продолжал хвалиться Павел. - Это мы с ней вместе на курорте были.

- Неужто и она по курортам ездит? - ахнула Анисья. - Скудается она чем або что?

- Да нет, здоровая. На курорты и здоровые ездят, отдыхают.

- Ой, паре! - охает Анисья. - Хоть бы Шурку этак-то послали куда-нибудь.

Павел удивился.

- А зачем ему это? И за что его? Он в деревне живет...

- И то верно, - согласилась бабушка. - Не за что. Да и не попросится он никогда. А старая она или молодая, жена-то, что по курортам ездит?

- Она, бабушка, одна у отца с матерью. И батька ее смолоду на курорты посылал. Вот и встретились.

- Ну, дай тебе бог! Добрая, видно: ишь, какой шарфик послала.

- Это для зимы или для лета? - спросил Шурка про шарфик.

- На всю жизнь хватит - и для лета и для зимы. На беседки будешь в нем ходить.

- Я же не всю жизнь буду на беседки ходить.

- Походишь еще.

- Ладно, спасибо. А тетради для чего? Бабушка неграмотная, мне учиться уже поздно. - Казалось, брат был недоволен подарками.

- Тетради для писем. Чтобы мне писал. Почему не ответил на письмо? - с упреком спросил Павел.

- Не знали мы, что ответить, - буркнул Шурка. Он был мрачен.

Бабушка убрала со стола все, кроме конфет, пряников и чаю, залила воду в самовар, опустила в трубу горящую лучину и угли и вернулась к столу.

- Ты уж прости, что не ответили, - вмешалась она в разговор. - Это я виновата.

- Тебе ведь не письмо нужно было, - мрачно заметил Шурка.

- А что мне нужно?

- Сам знаешь.

- А ты думаешь, если я женился, так уж больше ничего мне и не нужно? Все тебе одному? Ты думаешь, легко на ноги становиться?

- Ничего я не думаю. Только других с ног не сбивай.

- Я свое требую.

Шурка заморгал глазами.

- Ты требуешь? Нам показалось, что ты просишь. Чего ты требуешь?

- Того и требую!

- Ну говори, говори!

- Ладно, успеем еще, поговорим.

- Да уж говори сразу, чего тут.

- Ладно.

Похоже было, что братья начали горячиться, и бабушка встревожилась:

- Вы что, родненькие, о чем вы, родненькие! Ну-ка не сходите с ума, помолчите. Вот сейчас самоварчик спроворю, вот сейчас на стол его.

А Павел удивлялся, как это младший брат может в чем-то не соглашаться с ним.

Когда самовар закипел, бабушка хотела сама подать его, но Шурка вскочил с лавки, крупно шагнул в кухню, не грубо, но решительно отвел локтем ее руки, сдунул с крышки самовара угольную пыль и легко перенес его на стол. Пар столбом ударил в висячую лампу, стекло которой мгновенно запотело. Бабушка заметила это и испуганно передвинула самовар вместе с подносом чуть в сторону. В медных начищенных боках его, искаженно отразивших светлые прямоугольники окон, сахарницу с карамельками и стаканы на блюдцах, теперь не прекращалось движение. Вот бабушка уселась на табуретку перед краном, заварила чай из пачки, привезенной Павлом, и поставила белый с синими горошинками чайник на конфорку - руки ее мелькали в выпуклой медной глубине, то уменьшаясь, то увеличиваясь до чудовищной уродливости; вот Павел залез за стол, придвинул к себе чашку, еще пустую, и взял в рот из сахарницы пузатенькую карамельку с выдавленной липкой патокой - в отражении рот его разверзся до нелепых размеров и быстро захлопнулся; с другой стороны стола к самовару придвинулся Шурка, голова его была опущена, и в медном зеркале отразились не лицо, не руки, а темя да затылок, и длинные, как девичьи, волосы свесились до самого стола, от конфорки до поддувала.

Анисья разлила чай по стаканам, и все усердно начали дуть на горячий чай, тянуть его с блюдцев, пофыркивая. Бабушка брала поочередно то карамельку, то мятный пряник. Павел брал и то и другое, Шурка ничего не брал и пил чай без сладкого, вприглядку.

- Вот какие у меня мужики выросли! - хвастливо, как бы про себя, говорила старушка, подливая чай то одному, то другому внуку.

Особенно внимательно следила она за стаканом Павла, ей хотелось ухаживать за гостем, но угощать его тем, что сам привез, было как-то неловко, и оставалось одно - разливать чай, пока есть кипяток в самоваре.

Братья теперь могли сойти за одногодков, только у Павлуши лицо было длинное, вытянутое, а у Шурки круглое, словно происходили они от разных родителей.

По середине улицы мимо дома дважды, туда и обратно, прошли девушки. Они громко разговаривали, неестественно громко смеялись и искоса поглядывали на окна, стараясь обратить на себя внимание. В толпе девушек пряталась Нюрка Молчунья, бледная, с возбужденно горящими глазами. На что она надеялась, чего хотела, - просто увидеть Павла и ничего не сказать ему или сказать что-нибудь такое, чтобы сразу надорвать ему всю душу, подкосить его на веки вечные?

Последний раз, проходя под окнами, девушки пропели частушку:

Я березу белую 

В розу переделаю. 

У милого моего 

Разрыв сердца сделаю!

И скрылись.

Разомлев от крепкого чая, Павел чуть отодвинул от себя самовар, труба которого опять оказалась как раз под лампой. Через какую-то минуту ламповое стекло в струе пара щелкнуло, и его опоясала светлая трещинка, будто полоска блестящей фольги.

Бабушка охнула так, словно кто ее кулаком в живот ударил: стекол больше не было ни в доме, ни в магазине, - но промолчала.

Шурка тоже промолчал, лишь двинул самовар на прежнее место.

* * *

В сенях залаяла собака, и в избу, не стучась, вошел председатель колхоза Прокофий Кузьмич. Павел поднялся из-за стола, навстречу ему. При этом он отметил про себя, что на заводе директор, входя в рабочую квартиру, обязательно постучится и спросит разрешения: в цехе он - хозяин, в квартире рабочего - гость, не больше, а Прокофий Кузьмич входит в избу колхозника, в любую, как в контору правления, по-хозяйски. Раньше такие мысли Павлу в голову не приходили.

Настроение у председателя было веселое.

- Почему не докладывают? Гость появился, а я узнаю о том в последнюю очередь, - заговорил он еще от порога и, не останавливаясь, прошел вперед, подал руку Павлу и сел к столу.

- Проходи, Прокопий, садись чай пить с гостинцами! - с запозданием, но дружелюбно пригласила его бабушка.

Председатель за столом снял кепку и отряхнул ее от сырости.

- Можно и чаю, хотя его, как говорится, много не выпьешь, - засмеялся он.

В последнее время Прокофий Кузьмич не стеснялся заходить то в один дом, то в другой, когда ему хотелось выпить, и колхозники потворствовали этой его слабости, добывали водку, рассчитывая, в свою очередь, на разные поблажки с его стороны.

Анисья оделась и молча вышла из избы.

- Ну здравствуй, Павел! - сказал Прокофий Кузьмич, подняв глаза на Павла, словно только что заметил его, и сразу поправился: - Здравствуй, Павел Иванович! С приездом, брат! Давно тебя ждем. Исчез, голоса не подаешь - в чем дело? Я уж о тебе плохо стал думать.