Все, что рождено, погибнет, все, что умерло, оживет; существа, ныне исчезнувшие, пребудут в еще не созданных утробах и вернутся на землю, чтобы в печали служить другим созданиям.

Но так как я влачил бесконечное множество существований в обличье богов, людей и животных, я отказываюсь от странствия, я не желаю больше уставать! Я покидаю грязную гостиницу своего тела, грубо выстроенную из мяса, красную от крови, крытую отвратительной кожей, полную нечистот, и в награду себе я отхожу, наконец, ко сну в глубочайшие недра абсолютного, в Небытие.

Пламя подымается до его груди, затем окутывает его. Голова его выступает как сквозь отверстие в стене. Его глаза по-прежнему широко открыты.

Антоний встает.

Факел на земле поджег древесные щепки, и пламя опалило ему бороду.

С криком Антоний топчет огонь, и когда остается лишь груда пепла, он произносит:

Где же Иларион? Он только что был здесь.

Я видел его!

Э! нет, немыслимо, я ошибаюсь!

Но почему?.. Моя хижина, эти камни, песок, пожалуй, не Голее реальны. Я схожу с ума. Надо успокоиться. Где я был? что произошло?

А! гимнософист!.. Такая смерть обычна у индийских мудрецов. Каланос сжег себя в присутствии Александра; другой сделал то же во времена Августа. Какою ненавистью к жизни нужно обладать! Если только не гордость толкает их на это?.. Все равно, это - бесстрашие мучеников!.. Ну, а что до них, теперь я верю всему, что мне говорили о распущенности, которую они порождают.

А раньше? Да, вспоминаю! толпа ересиархов... Какие крики! какие глаза! Но почему столько излишеств плоти и заблуждений духа?

И всеми этими путями они думают достичь бога! Какое право я имею проклинать их, я, спотыкающийся на своем пути?

Когда они исчезли, я был, быть может, уже ближе к истине. Все это крутилось, как в вихре; у меня не было времени ответить. Теперь мой ум словно расширился и просветился. Я спокоен. Я чувствую себя способным... Но что это? как будто я затушил огонь!

Пламя порхает между скал, - и вот чей-то порывистый голос слышится далеко, в горах.

Что это - лай гиены или рыдания заблудившегося путника?

Антоний вслушивается. Пламя приближается. И он видит, что приближается женщина, плача и опираясь на плечо человека с седой бородой.

Она покрыта пурпурной мантией в лохмотьях. Он - с обнаженной головой, как и она, в тунике того же цвета; в руках у него бронзовый сосуд, из которого подымается синий огонек.

Антонию страшно - и хочется узнать, кто эта женщина Чужеземец (Симон) Это - девушка, бедное дитя, которое я вожу повсюду с собой.

Он поднимает бронзовый сосуд.

Антоний рассматривает ее при свете колеблющегося пламени.

У нее на лице следы укусов, во всю Длину рук рубцы ударов; растрепанные волосы запутались в прорехах ее рубища; глаза кажутся нечувствительными к свету.

Симон Иногда она остается так подолгу, не говорит, не ест; потом пробуждается - и изрекает удивительные вещи.

Антоний. Правда?

Симон. Эннойя! Эннойя! Эннойя! рассказывай, что ты знаешь!

Она ворочает зрачками, так бы просыпаясь ото сна, медленно проводит пальцами по бровям и говорит скорбным голосом.

Елена (Эннойя). У меня в памяти страна изумрудного цвета. Единственное дерево заполняет ее всю.

Антоний трепещет.

В каждом ряду его широких ветвей держится в воздухе чета Духов. Сучья переплетаются вокруг них, как вены тела, и они созерцают круговращение вечной жизни, от корней, погруженных в тень, до вершины, превышающей солнце. Я, на второй ветке, освещала своим лицом летние ночи.

Антоний, прикасаясь ко лбу.

А! понимаю! голова!

Симон, приложив палец к губам.

Тише!..

Елена Парус был надут, днище резало пену. Он говорил: «Мне нужды нет, если я возмущу свою родину, если я лишусь царства! Ты будешь принадлежать мне в моем доме!»

Как мила была высокая комната в его дворце! Он покоился на ложе из слоновой кости и, лаская мои волосы, влюбленно пел.

В конце дня я видела оба лагеря, зажигавшиеся сигнальные огни, Улисса у входа в палатку, Ахилла в полном вооружении, правившего колесницей по берегу моря.

Антоний. Но она же совсем безумная! Отчего?..

Симон. Тише!.. Тише!..

Елена. Они умастили меня мазями и продали народу, чтобы я забавляла его.

Однажды вечером я стояла с систром в руке, и под мою игру плясали греческие матросы. Дождь лил сплошным потоком на таверну, и чаши горячего вина дымились. Вошел человек, хотя дверь не отворилась при этом.

Симон. То был я! я вновь нашел тебя!

Вот она, Антоний, та, кого зовут Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникос! Духи, правители мира, завидовали ей и заключили ее в тело женщины.

Она была Еленой Троянской, чью память заклеймил поэт Стесихор. Она была Лукрецией, патрицианкой, изнасилованной царями. Она была Далилой, обрезавшей волосы Самсону. Она < была той дщерью Израиля, что отдавалась козлам. Она любила блуд, идолопоклонство, ложь и глупость. Она продавала свое тело всем народам. Она пела на всех перекрестках. Она целовала все лица.

В Тире Сирийском она была любовницей воров. Она пила с ними по ночам и укрывала убийц в тепле своего прогнившего ложа.

Антоний. Э! что мне за дело!..

Симон неистово:

Я выкупил ее, говорю тебе, и восстановил в ее славе, так что Гай Цезарь Калигула влюбился в нее, ибо пожелал спать с Луною!

Антоний. Ну?..

Симон. Но ведь она и есть Луна! Не писал разве папа Климент, что она была заточена в башню? Триста человек обступили башню кругом, и в каждой из бойниц одновременно увидели луну, хотя в мире лишь одна луна и одна Эннойя!

Антоний. Да... я как будто вспоминаю...

И он подгружается в задумчивость.

Симон. Невинная, как Христос, умерший за мужчин, она обрекла себя в жертву женщинам. Ибо бессилие Иеговы обнаруживается в грехопадении Адама, и ветхий закон, противный порядку вещей, должен быть отвергнут.

Я проповедовал обновление в колене Ефремовом и Иссахаровом, по потоку Бизор, за озером Уле, в долине Мегиддо, по ту сторону гор, в Бостре и Дамаске. Да придут ко мне те, кто запятнан вином, кто запятнан грязью, кто запятнан кровью, и очищу их скверны Духом Святым, именованным Минервой у Греков! Она - Минерва! она - Дух Святой! я - Юпитер, Аполлон, Христос, Параклет, великая сила божия, воплощенная в образе Симона!

Антоний. А, это ты!.. так это ты? Но мне ведомы твои преступления!

Ты родился в Гиттое, вблизи Самарии. Досифей, твой первый учитель, отослал тебя. Ты проклинаешь святого Павла за то, что он обратил одну из твоих жен, и, побежденный святым Петром, в страхе и ярости ты бросил в воду мешок со своими фокусами!

Симон. Хочешь их?

Антоний смотрит на него, и внутренний голос шепчет в его груди: «Почему бы и нет?»

Симон продолжает:

Знающий силы Природы и существо Духов должен творить чудеса. Такова мечта всех мудрых - и желание, гложущее тебя; признайся в том!

Окруженный толпами римлян, я взлетал у них в цирке так высоко, что пропадал из глаз. Нерон приказал меня обезглавить; но на землю упала овечья голова вместо моей. Наконец меня заживо погребли; но я воскрес на третий день. Свидетельство - вот я пред тобой!

Он дает ему понюхать свои руки.

Они пахнут трупом. Антоний отступает.

Я могу повелеть - и задвижутся бронзовые змеи, засмеются мраморные изваяния, заговорят собаки. Я покажу тебе несметное множество золота; я посажу царей на престолы; ты узришь народы, поклоняющиеся мне! Я могу ходить по облакам и по волнам, проходить сквозь горы, являться в образе юноши, старца, тигра и муравья, принять твой облик, дать тебе мой, низводить молнию. Слышишь?

Гремит гром, сверкают молнии.

Се глас Всевышнего! «Ибо Вечный твой бог есть огонь», и все творение исходит от искр сего очага.

Тебе надлежит принять это крещение, - второе крещение, провозвещенное Иисусом и сошедшее однажды на апостолов во время грозы, когда отворено было окно!

Он двигает пламя рукой, медленно, как бы окропляя им Антония.