А в клетке напротив львы безостановочно бродят взад и вперед, в непрерывном, быстром движении. Самый большой из них вдруг смотрит на Антония, рычит, и пар идет из его пасти.

Женщины сбились в кучу около мужчин.

Утешитель ходит от одного к другому.

Что сказали бы вы, что сказал бы ты, если бы тебя жгли железными полосами, если бы тебя четвертовали лошадьми, если бы твое тело, вымазанное медом, жалили насекомые! Ты же умрешь смертью охотника, захваченного врасплох в лесу.

Антоний предпочел бы все это ужасным диким зверям; ему кажется, что он чувствует их зубы, их когти, слышит, как хрустят его кости в их челюстях.

В темницу входит беллуарий; мученики дрожат. Один лишь фригиец, тот, что молился в стороне, остается бесстрастным Он сжег три храма; и он идет вперед, воздев руки, с отверстыми устами, с головой, устремленной к небу, ничего не видя, как сомнамбула.

Утешитель взывает:

Назад, назад! Дух Монтана может овладеть вами.

Все отступают, крича:

Проклятие Монтанисту!

Они ругают его, плюют в него, готовы его избить.

Львы яростно прыгают, кусая один другому гривы. Народ вопит: «Зверей! зверей!»

Мученики, разражаясь рыданиями, сжимают друг друга в объятиях. Им предлагают чашу наркотического вина. Они быстро передают ее из рук в руки.

У двери клетки другой беллуарий ожидает сигнала. Она отворяется: лев выходит.

Он пересекает арену наискосок большими шагами. Позади него один за другим появляются другие львы, потом медведь, три пантеры, леопарды Они разбредаются, как стадо по лугу.

Раздается щелканье бича. Христиане колеблются, - и, чтобы покончить с этим, братья подталкивают их. Антоний закрывает глаза.

Он открывает глаза, но тьма их заволакивает Вскоре она рассеивается, и он различает сухую и бугристую равнину, какие бывают вокруг заброшенных каменоломен.

Кое-где пучок кустарника торчит между плит на уровне земли, и белые фигуры, расплывчатее облаков, склонились над ними.

Легкой поступью приближаются другие. Глаза блестят из разреза длинных покрывал. По небрежности походки и ароматам, веющим от них, Антоний узнает патрицианок. Есть тут и мужчины, но низшего сословия, ибо их лица одновременно и простоваты и грубы.

Одна из них, глубоко вздыхая:

Ах, как хорошо дышать воздухом прохладной ночи среди гробниц! Меня так истомила нега ложа, дневной шум, давящий зной солнца!

Служанка вынимает из холстяного мешка факел и зажигает его. Верные зажигают от него другие факелы и втыкают их на могилах.

Женщина, задыхаясь:

Ах, наконец я здесь! Но что за скука быть женой идолопоклонника!

Другая Посещения темниц, беседы с братьями - все вызывает подозрения у наших мужей! И даже крестное знамение приходится нам творить втайне: они сочли бы его за магическое заклинание.

Третья У меня с мужем дня не обходилось без ссор; я не желала подчиняться посягательствам его на мое тело, и, чтобы отомстить, он возбудил преследование против меня как христианки.

Четвертая Помните, Люция, того молодого красавца, которого тащили за пятки, привязав к колеснице, как Гектора, от Эсквилинских ворот до Тибурских холмов, и кровь пятнала кустарник по обе стороны дороги! Я собрала с него капли. Вот она!

Она вытаскивает из-за пазухи губку, всю почерневшую, осыпает ее поцелуями, затем бросается на плиты, восклицая:

Ах! мой возлюбленный! мой возлюбленный!

Мужчина Сегодня ровно три года, как умерла Домитилла. Она была побита камнями в Прозерпининой роще. Я собрал ее кости, сверкавшие как светляки в траве. Ныне земля покрывает их!

Он бросается на могилу.

О, невеста моя! невеста моя!

И остальные по всей равнине:

О, сестра моя! о, брат мой! о, дочь моя! о, моя мать!

Они стоят на коленях, опустив голову на ладони, или лежат ничком, простирая руки, и грудь их готова разорваться от подавленных рыданий. Возведя очи к небу, они говорят:

Буди милостив, боже, к его душе! к ее душе! Она томится в обители теней; благоволи даровать ей воскресение, дабы она радовалась твоим светом!

Или, устремив взор на плиты, они шепчут: Покойся, не страдай! Тебе принесено вино, мясо!

Вдова Вот каша, приготовленная мною по его вкусу; в ней много яиц и двойная мера муки! Мы вместе будем есть ее, как прежде, не правда ли?

Она пригубливает ее и вдруг начинает смеяться странно, безумно.

Другие, как и она, откусывают кусок чего-нибудь, отпивают глоток.

Они делятся друг с другом рассказами о своих мучениках; горе уже не знает пределов, возлияния умножаются. Глаза, мокрые от слез, устремлены друг на друга. Они бормочут в опьянении и отчаянии; мало-помалу их руки соприкасаются, губы соединяются, покрывала приоткрываются, и они падают друг другу в объятия на могилах, среди чаш и факелов.

Небо начинает сереть Туман увлажняет их одежды, и, словно не зная друг друга, они расходятся разными дорогами по равнине.

Солнце сияет, трава стала выше, местность преобразилась И Антоний отчетливо видит сквозь бамбуки лес колонн голубовато-серого цвета То стволы дерев, растущие от одного ствола. От каждой из их ветвей спускаются другие ветви, уходящие в почву; и все это бесконечное множество горизонтальных и перпендикулярных линий напоминало бы леса чудовищной постройки, если бы кое-где не виднелись маленькие фиги с черноватой листвой, как у сикоморы.

Он различает в их разветвлениях кисти желтых цветов, фиолетовые цвети и папоротники, похожие на птичьи перья.

Под самыми нижними ветвями показываются тут и там рога бубала или блестящие глаза антилопы; выше сидят попугаи, порхают бабочки, ползают ящерицы, жужжат мухи; и в тишине слышится как бы биение глубокой жизни.

При входе в лес на чем-то вроде костра видна странная фигура - человек, обмазанный коровьим навозом, совершенно голый, иссохший, как мумия; его суставы образуют узлы на конечностях костей, похожих на палки. К ушам подвязаны раковины, лицо очень длинное, ястребиный нос. Левая рука вытянута в воздухе, одеревенелая, твердая как кол; и он стоит там, не сходя с места, так давно, что птицы свили гнездо в его волосах.

У четырех углов его костра пылают четыре огня. Солнце светит прямо в лицо. Он созерцает его, широко раскрыв глаза, и, не глядя на Антония, говорит:

Брамин с берегов Нила, что окажешь ты?

Со всех сторон сквозь промежутки бревен вырывается пламя, и Гимнософист продолжает:

Подобно носорогу я удалился в уединение. Я жил в дереве, что позади меня.

Действительно, желобчатый ствол толстой смоковницы образует естественное углубление в рост человека.

И я кормился цветами и плодами, столь строго соблюдая заповеди, что даже собаки не видели меня питающимся.

Так как жизнь происходит от греха, грех - от желания, желание - от ощущения, ощущение - от соприкосновения, я избегал всякого действия, всякого соприкосновения, и, недвижимый, как надгробная стела, дыша через ноздря, сосредоточивая взгляд на своем носу и созерцая эфир в своем духе, мир в своем теле, луну в своем сердце, я помышлял о сущности великой Души, из коей непрерывно истекают, как искры пламени, начала жизни.

Я постиг, наконец, верховную Душу во всех существах, все существа в верховной Душе, и мне удалось ввести в нее свою душу, в которую я ввел свои чувства.

Я получаю знание прямо от неба, как птица Чатака, которая утоляет жажду только в струях дождя.

И благодаря тому, что я познал все существующее, оно не существует больше.

Для меня теперь нет надежды и нет тоски, нет счастья, нет добродетели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня - ничего совершенно.

Ужасные лишения сделали меня могущественнее Сил. Сосредоточением мысли я могу убить сто царских сыновей, низринуть богов с престола, ниспровергнуть мир.

Он произнес все это бесстрастным голосом. Листья вокруг свертываются. Крысы на земле разбегаются. Он медленно опускает глаза к пламени, которое вздымается выше, потом добавляет:

Я почувствовал отвращение к форме, отвращение к восприятию, отвращение даже к самому знанию, ибо мысль не переживает преходящего явления, которое ее порождает, и ум - только видимость, как и все остальное.