Молодой человек учится, работает, изучает древности, готовится стать профессором, а тем временем отошли дни Февральской революции и как-то незаметно, но решительно произошел большевистский переворот.
Еще летом 1917 года Алексей ездил в станицу Каменскую к матери и родственникам. Там в храмах еще возглашали многолетие благоверному Временному правительству (вспоминал А. Ф.), и никто не предполагал, что конец его уже при дверях. Сын и мать прощались до зимнего перерыва, в крайнем случае до следующего лета, но им не суждено было увидеться.[70] Гражданская война объяла громадную страну, все связи расторглись, билось на смерть донское казачество, белые и красные, свирепствовала «испанка», пришел голод. Никого не осталось в Каменской из старшего поколения, то ли всех скосила эпидемия, то ли что похуже. Так это исчезновение родных, близких, друзей навсегда осталось тайной.
В университете еще теплится наука, но и ученым жить надо, а есть нечего. Алексей Лосев вместе с такой же, как он, молодежью пускается в не очень далекий путь, но все-таки в другой, чужой город, где открылся новый университет, в Нижний Новгород. В университет этот принимали демократично, всех, кто достиг 16 лет, даже если он ничего не кончал. В программе этого университета за 1918/I9 учебный год есть замечательный список принятых, который поражает размахом либерализма. Но если большевики провозгласили мир – народам, землю – крестьянам, то почему бы не провозгласить науку – всем?
Ученые-энтузиасты ехали не только учить, они ехали за заработком и, главное, за хлебом, запасшись бесчисленными охранными бумажками, спасаясь от бдительности заградительных отрядов; все стали мешочниками, и Лосев тоже. В Нижний ездил он на курсы лекций по классической филологии, принципы которых изложил в указанной программе.[71]
В Нижегородском университете профессор Лосев читал «Введение в классическую филологию» (два часа в весеннем семестре), пропедевтический курс греческого языка и такой же курс латинского языка (четыре часа каждый в весеннем семестре). В брошюре «Историко-филологический факультет» (Н. Новгород, 1919) были помещены программы читавшихся курсов. Программа профессора Лосева предусматривала осветить «синтетическое восприятие античности как культурно-исторического типа». На заре своей научной деятельности А. Ф., таким образом, уже поставил вопрос об античности как типе культуры. И здесь невольно вспоминается последняя прижизненная книга, которую он назвал примечательно – «Античность как тип культуры». Лосеву важно связать воедино историю литературы, историю философии, историю религии, мифологию, археологию, грамматику, изучение древностей, то есть все то, что создает специфику эллинского духа. «Времена материализма и сенсуализма», трактовавших филологию как науку об изолированных вещах, прошли (так считал молодой Лосев, но практика советской науки скажет обратное) или «проходят безвозвратно» (какая наивность!). И опять звучат любимые мотивы: «В истории и филологии мы не знаем ничего устойчивого и изолированного», «нас интересуют не вещи, а процессы; не бытие, но становление; не машины, но организмы». Изучение завершенных форм должно рассматриваться как «живой, единый организм, как живое тело истории… живое и живущее», а не просто как собрание фактов. От завершенности к «эмбриональному состоянию» организма, где вместо скульптурных и живописных форм рождаются безобразные, музыкальные (ибо музыка во времени, а не в пространстве), безликие, те, что «уходят во мглу зачатий и в тайны рождения» (с. 17). В этой, казалось бы, учебной программе звучат любимые лосевские темы, узнающиеся нами в дипломной работе об Эсхиле, в консерваторских лекциях по истории эстетических учений, в мифологических трудах и эстетике зрелого Лосева. Не напрасно ездил в Нижний А. Ф. Он оттачивал там, в лекциях студентам, свои заветные идеи, заострял их, проверял на аудитории, вживался в них.
Жизнь приехавшей ученой молодежи была крайне насыщена. Вели большую культурную работу,[72] кроме обычных лекций, устраивали кружки, дискуссии, делали доклады, спорили. Лосев с увлечением просвещал нижегородцев музыкальной классикой. Читал лекции о Бетховене, Вагнере, Римском-Корсакове, Чайковском. Музыкальное сопровождение – молодые талантливые пианисты (впоследствии профессора Московской консерватории) А. Г. Руббах и Л. М. Юрьева. Именно там, в Нижнем, Лосев стал профессором в 1919 году.[73] Уж очень необычной оказалась подготовка к профессорскому званию. Никаких диссертаций и вообще никаких занятий: историко-филологический факультет Московского университета в 1921 году закрыли.
Однако ни школу, ни науку Лосев не оставляет. Он преподает для заработка в так называемой советской трудовой школе, где отменили звонки, регулярные уроки, экзамены, опрос, контрольные – как буржуазные предрассудки. В основном, вспоминал А. Ф., ездили куда-то за едой – пшенной кашей или горохом в каких-то котелках, распределяли среди учеников и учителей, тут же ели и расходились по домам. В эти годы трудовой школы молодой учитель навсегда распростился с крахмальными сорочками, воротничками, манжетами, галстуками, а также шляпой – опять-таки опасные буржуазные пережитки. Смеясь, рассказывал А. Ф., что впервые вновь пришлось ему надеть костюм с жилетом, крахмальным воротничком, манжетами и галстуком, когда в 1939 году он сфотографировался у знаменитого М. Наппельбаума, чтобы послать карточки своим слушателям в Куйбышев. Строгий Наппельбаум сразу же отослал Лосева домой, приказав профессору вернуться, но, во-первых, тщательно побритым, а во-вторых, экипированным по-буржуазному (тут уже с 1934 года шли послабления: елка, изучение истории СССР в младших классах и все атрибуты нормальной школы). Так и сфотографирован А. Ф. с воротничком, манжетами и даже запонками. А кепку носил всю жизнь, и ему даже иной раз специально ее шили. Он говорил: «Вон мой сосед по двору, Николай Карпович, тот, как и положено человеку рабочему, ходит в шляпе, а я, пролетарий, как Ленин в Париже, и кепкой обойдусь». Шляпа же ему очень шла. Но купленную мной после смерти Сталина (начиналась новая эра), велюровую, надел и отставил, вернулся к кепке.
Лосев в 1919–1921 годах, как нам известно, регулярно ездит в открывшийся Нижегородский университет, где он уже профессорствует. Занят молодой ученый философско-богословскими проблемами и, будучи по природе своей Учителем, вопросами воспитания, особенно воспитания религиозного. В 1921 году в Нижнем он делает доклад «О методах религиозного воспитания» (указан нами раньше в первой части). О многочисленных его выступлениях в начале революции и начале 20-х годов свидетельствуют сохранившиеся тезисы, связанные с философско-богословскими основами имяславского движения.[74]
Лосев, как истинный философ, погруженный в дела глубоко ученые, не замечает, что происходит рядом, писем из Нижнего не пишет, а Валентина Михайловна, привыкшая иметь дело с небесными пространствами, тем не менее сразу увидела, поняла и приняла свою судьбу, даже если придется остаться одинокой, с неразделенной любовью. Вот тут-то она и написала Бердяеву.
Ее астрономическими штудиями руководили выдающиеся ученые: профессор К. Л. Баев, академик В. Г. Фесенков, Ал. Ал. Михайлов, а далее и профессор Н. Д. Моисеев, но это уже при написании диссертации. Учились тогда долго. Университеты и факультеты были неустойчивы, сливались, разливались, дробились, закрывались временно или почти навсегда.
Валентина, ставшая женой А. Ф., все 20-е годы носила фамилию Соколова-Лосева. На первой печатной работе Валентины Михайловны значится: В. М. Соколова-Лосева «Задания по астрономии» (М., 1926). Уже замужем окончила она Московский университет (тогда 1-й МГУ), где училась с 1918 по 1924 год на математическом отделении физмата по специальности астрономия (программа бывших Московских Высших женских курсов). Сдала 26 предметов на экзаменах (в том числе политэкономию, истмат, государственный строй СССР и РСФСР и даже германоведение) и 13 зачетов.
