Это не могло не повлиять на изучение Библии. По мере того как Европа становилась более организованной и идеалы рационализма брали верх, учёные и монахи пытались как-то систематизировать несколько хаотичные традиции, которые они унаследовали. Текст Вульгаты был искажён накопившимися ошибками многих поколений монахов-переписчиков[393]. Как правило, переписчики предваряли каждую книгу Библии комментарием Иеронима Блаженного или какого-нибудь другого отца церкви. К одиннадцатому столетию самые популярные книги сопровождались несколькими предисловиями, зачастую противоречившими одно другому. Так, группа французских учёных составила сборник стандартных комментариев, называемый «Glossa ordinaria» — «Сводная глосса». Ансельм Лаонский (ум. в 1117 г.), который начал эту работу, хотел дать учителям ясное объяснение каждого стиха Библии. Если читатель сталкивался с проблемой, он мог воспользоваться примечанием, написанным на полях или между строк рукописи, где приводилось толкование Иеронима, Августина или Григория. «Glossa» была не более чем шпаргалкой: примечания были вынужденно короткими и упрощёнными, так как для развёрнутых объяснений более сложных вопросов не хватало места. И всё же они давали ученикам начальные знания, на которые они могли положиться. Ансельм завершил полный комментарий на самые популярные книги: Псалтырь, послания апостола Павла и Евангелие от Иоанна. Он также составил сборник «Sententiae», антологию «мнений» отцов церкви, собранных по темам. Брат Ансельма, Ральф, составил комментарий к Евангелию от Матфея, а его ученики — Жильбер, епископ Пуатье и Пьер Ломбардский — завершили проект.
Преподаватель в классе читал текст с толкованиями ученикам, затем они могли задавать вопросы и участвовать в дальнейшем обсуждении: позже, когда непонятных мест становилось больше, отдельное занятие посвящалось вопросам. Обсуждения стали более оживлёнными, когда ученики принялись экспериментировать с логикой и диалектикой Аристотеля. Другие применяли к библейскому тексту новую науку — грамматику: почему латинский язык Вульгаты нарушает основные правила классической латыни? Постепенно наметился раскол между монастырями и школами при соборах. В монастырях преподаватели уделяли основное внимание «Божественному чтению»: они требовали, чтобы их послушники читали Библию созерцательно и росли духовно. Учителя же соборных школ были более заинтересованы в приобретении новых познаний и непредубеждённом изучении Библии.
Появились также начатки интереса к буквальному смыслу Библии, вызванного работами раввинов из северной Франции. Рабби Шломо Ицхак, также сокращённо называемый Раши (1040–1105), вовсе не интересовался Аристотелем. Его страстью была филология, и превыше всего его заботило простое, буквальное значение Писания[394]. Он написал подстрочный комментарий ко всему тексту еврейской Библии, обращая внимание на значение отдельных слов, которые проливал новый свет на значение текста. Он заметил, например, что берешит, первое слово первой главы книги Бытия, может быть понято как «в начале чего-либо», и вся фраза может быть прочитана как «В начале сотворения Богом неба и земли земля была безвидна и пуста (тоху боху)». Отсюда следовало, что первичная материя земли уже существовала, когда Бог начал акт творения, и он просто упорядочил тоху боху. Раши также отметил, что в одном из мидрашей слово берешит толковалось как «ради начала», и что Библия именует «началом» как Тору, так и Израиль. Не означает ли это, что Бог создал мир, чтобы дать Тору Израилю? Метод Раши заставлял читателя пристальнее вникать в текст, прежде чем навязывать ему своё собственное толкование-мидраш. Комментарий Раши впоследствии станет одним из важнейших и наиболее авторитетных руководств по Пятикнижию.
Раши считал свой буквальный метод толкования дополнением к традиционному мидрашу, но его последователи были настроены более радикально. Йосеф Кара (ум. в 1130 г.) утверждал, что тот, кто не уделяет внимания буквальному смыслу Библии, подобен утопающему, хватающемуся за соломинку. Внук Раши, рабби Шмуэль Бен Меир, сокращённо Рашбам, (ум. в 1174) был более терпим к мидрашу, но всё же отдавал предпочтение более рациональному объяснению. Метод буквального толкования Раши распространялся в его кругу, подобно лихорадке, как он говорил «новые примеры появляются каждый день»[395]. Йосеф Бехор Шор, ученик Рашбама, всегда старался найти естественное объяснение для самых фантастический и невероятных библейских рассказов[396]. Так, например, не было ничего таинственного в гибели жены Лота, она просто попала под поток вулканической лавы, который разрушил Содом и Гоморру. Иосифу приснилось его будущее величие просто потому, что он был честолюбивым юношей, и ему не нужна была помощь Бога, чтобы объяснить сны фараона: любой, у кого есть хоть капля ума, смог бы сделать то же.
Несмотря на крестовые походы, отношения между евреями и христианами во Франции оставались сравнительно неплохими, и учёные из аббатства Сен-Виктор в Париже, на левом берегу Сены, также начинавшие интересоваться буквальным смыслом Писания, стали советоваться с раввинами и учить древнееврейский язык. Викторинцы пытались сочетать традицию «Божественного чтения» с более формальным учением соборных школ. Гуго из аббатства Сен-Виктор, преподававший там до самой своей смерти в 1141 г., был убеждённым созерцателем, но не считал, что это находится в противоречии с разумом. Аристотелевы грамматика, логика, диалектика, а также естественные науки, считал он, могут помочь ученикам в понимании Библии; а изучение истории — основа того, что он называл «домом толкования». И Моисей, и евангелисты были историками, так что и ученикам следует начинать изучение Библии с исторических книг. Без правильного буквального понимания Библии её аллегорическое истолкование обречено на провал. Ученики должны прежде научиться ходить, а потом уж бегать. Они должны начать с исследования синтаксиса и словаря Вульгаты, чтобы понять, что хотел сказать библейский автор. «Мы должны не приписывать Писанию наше собственное понимание (sententia), но сделать суждение Писания своим собственным»[397].
Андрей Сен-Викторский (1110–1175), одарённый ученик Гуго, был первым христианским учёным, предпринявшим попытку полностью буквального толкования еврейской Библии[398]. Он не отрицал аллегорического толкования, оно просто не интересовало его. Андрей многому научился у раввинов и нашёл, что Писание читается «яснее на древнееврейском»[399]. Его учёное пристрастие к буквальному пониманию не ослабевало даже тогда, когда раввины сомневались в истинности толкований, которые были существенны для христианского понимания Ветхого Завета. Обнаружив, что древнееврейский текст не соответствует традиционной христианской интерпретации знаменитого стиха из книги пророка Исайи, считавшегося пророчеством о непорочном зачатии Иисуса, Андрей принял толкование Раши: «се, молодая женщина (альма) понесёт и родит дитя». (Раши полагал, что Исайя имел в виду свою собственную жену). В своём объяснении Песни о служителе Андрей даже не упомянул Христа, согласившись с иудейской точкой зрения, что служитель символизирует народ Израиля. Вместо того чтобы видеть в обращении «сын человеческий» из видения Иезекииля, предсказание о пришествии Иисуса, Андрей лишь хотел выяснить, что значил этот образ для Иезекииля и других пленников Вавилона. Он решил, что поскольку «сын человеческий» — единственный человеческий элемент в весьма таинственном и пугающем богоявлении, он должен был убедить пленников в том, что Богу небезразлично их тяжёлое положение.
Андрей и его друзья-евреи сделали первые шаги к современному изучению Библии в историческом контексте, но сам Андрей, человек замкнутый и лишённый обаяния, имел мало последователей при жизни. В двенадцатом веке наибольшим влиянием пользовались философы, начавшие создавать новый род рационалистического богословия, использовавшего доводы рассудка для того, чтобы укрепить свою веру и объяснить то, что доселе считалось неизречённым. Ансельм Бекский (1033–1109), ставший архиепископом Кентерберийским в 1089 г., полагал, что возможно доказать всё[400]. Поскольку он был монахом, «Божественное чтение» составляло существенную часть его духовной жизни, однако он не комментировал Писание и редко цитировал Библию в своих богословских трудах. И всё же религия, как и поэзия или изобразительное искусство, требует скорее интуитивного, а не рационального подхода, и ограничения теологии Ансельма очевидны. Так, например, в своём фундаментальном труде «Cur Deus Homo» (Почему Бог стал человеком) он предпринял попытку логического обоснования боговоплощения, вне всякой связи с Писанием: все приводимые цитаты из Библии лишь поддерживают его аргументацию. Греческая православная церковь также создавала богословие, независимое от Писания, но его рассудительным объяснениям Ансельма Бекского не хватало возвышенных озарений Максима Исповедника. Он утверждал, что грех Адама требовал искупления, ибо Господь справедлив, и человек должен был искупить свой грех, но вина была столь тяжела, что лишь сам Бог мог её загладить. Следовательно, Бог должен был стать человеком[401]. Ансельм заставляет Бога обдумывать этот вопрос так, словно бы Он был всего лишь человеком. Неудивительно, что в этот период православная греческая церковь опасалась того, что латинское богословие стало слишком антропоморфным. Тем не менее, теория Ансельма об искуплении стала общепринятой для всего Запада, в то время как греческое православие по-прежнему продолжало придерживаться толкования Максима.
