Надо было предоставить события их естественному течению: конечно, жаль старушку, но ведь таких очень много. К тому же ее страдания можно было облегчить морфием – прописал бы он ей уколы и успокоился. А он – нет, каждую свободную минуту проводил у ее постели и мало того – пытался убедить, что она не умрет. Еще одна ошибка, поскольку старая и неизлечимо больная синьора Мальдригати была далеко не глупа.
На суде ему задали вопрос, как долго пациентка уговаривала его сделать тот смертельный укол.
И он ответил:
– С утра тридцатого июля. – Снова ошибка: надо было промолчать, не называть точной даты, сослаться на провалы в памяти.
– И когда же вы сделали этот укол?
А он, дурак, не замедлил настроить суд против себя:
– В ночь с тридцать первого июля на первое августа.
– Таким образом, – заключил общественный обвинитель, – всего за тридцать шесть часов вы приняли решение убить старую больную женщину из соображений ложно понятого милосердия! Свои сомнения относительно того, вправе ли вы лишить жизни человека, который мог бы еще жить да жить, вы рассеяли за столь короткий промежуток времени – тридцать шесть часов, а то и меньше, ведь семь или восемь из них больная, скорее всего, спала.
Высказывание бесподобное по своей тупости – может, оттого ему до сих пор и не удается заглушить в себе тот голос. Раньше, до суда, он верил, что человеческой тупости есть предел, а теперь убедился, что и это было ошибкой. Только искусство адвоката, нанятого отцом, спасло его – конечно, спасло, что такое три года тюрьмы и изгнание из ордена, ведь он мог бы схлопотать все пятнадцать за то, что избавил синьору Мальдригати от смертного страха. Смерть во сто крат лучше, чем страх смерти, и он, как последний идиот, пытался объяснить это на суде – вдруг вскочил и выкрикнул:
– С тех пор как профессор Арквате объявил день ее смерти, у нее в глазах мутилось от страха, стоило ему подойти!
Два карабинера силой усадили его на место, а племянница синьоры Мальдригати сразу после оглашения приговора отправилась к нотариусу обговорить вопрос о наследстве.
Отец навестил его в тюрьме, но только один раз, потому что на свидании почувствовал себя плохо и спустя три дня умер от инфаркта. Сестра Лоренца, оставшись одна, нашла себе великодушного утешителя; тот сделал ей ребенка и навеки отбыл, разъяснив, что женат. Лоренца решила назвать девочку Сарой и на одном из тюремных свиданий спросила, нравится ли ему это имя. Он ответил: «Да». В общем, одни сплошные ошибки.
К примеру, непростительной ошибкой было то, что он не пожелал принимать снотворное, предпочел бодрствовать до рассвета, слушая голоса главного врача, отца, стоны синьоры Мальдригати, в конце концов получившей свою долю милосердия вместе с уколом иркодина. Сколько ни уговаривал тюремный врач – он ни в какую. Добро бы, бессонница явилась наказанием за убийство человека, которому «еще жить да жить». Но он-то в отличие от тупицы общественного обвинителя знал, что синьоре Мальдригати осталось жить месяц, максимум – два. А не спал он просто потому, что после всего пережитого окружающий мир ему опротивел. Даже курица теряет сон, если ее не устраивает обстановка в курятнике. Было всего четыре утра, а внутри уже начался отлив; возможно, длительным ночным пыткам приходит конец. До слуха вдруг донесся легкий скрип, как будто кто-то тихонько затворял дверь или окно. Должно быть, и микеланджеловскому Давиду не спится, и ему неуютно в этой вселенной. Дука поднялся и наугад взял с полки книгу – историю республики Сало, открыл тоже наугад и прочел депешу Буффарани, адресованную дуче: энтузиазм итальянцев по отношению к войне после Сталинграда и высадки союзников в Марокко резко уменьшился, необходимо помнить, что настроения в народе теперь совсем иные, нежели во времена Империи, падают симпатии и к немцам...
Он быстро захлопнул книгу, поставил ее обратно на полку. Что-то насторожило его – и здесь, в доме, и снаружи: полоска светлеющего неба на горизонте какая-то подозрительно мутная. Он метнулся из комнаты так, будто уже знал, что произошло, хотя, честно говоря, пока это были лишь неясные предчувствия. Подошел и стукнул в дверь соседней комнаты.
Ответа не последовало. Он подергал ручку: заперто на ключ. Наконец все стало ему ясно, и он забарабанил что было сил.
– Откройте, иначе я вышибу дверь.
Ключ в скважине повернулся, и за дверью он увидел то, что ожидал: правой рукой Давид прижимал к левому запястью платок весь в крови – она стекала на пол. Так уходят из жизни только вконец отчаявшиеся люди.
Не говоря ни слова, Дука втолкнул его в ванную, на стене висела аптечка, в которой, как ни странно, нашлось все необходимое. Парень безропотно положил на раковину свою ручищу и позволил оказать себе помощь. Вена была вскрыта наилучшим образом для достижения поставленной цели: максимальная потеря крови при минимальной длине пореза, – но значит и шить меньше, нет худа без добра. Не прошло и получаса, как несостоявшийся самоубийца уже лежал на постели. Повязки не было видно под манжетой рубашки. До сих пор он не издал ни единого звука.
Спаситель тоже помалкивал. Уложив Давида, он решил найти виски. Для него это было плевое дело: куда еще такой верзила спрячет бутылку, как не на шкаф? Приподнявшись на цыпочки (он был не намного ниже Давида), Дука сумел-таки дотянуться до этого мальчишеского тайника, вытащил бутылку и про себя нервно рассмеялся.
Пил он прямо из горлышка: глоток – выдох, глоток побольше – опять выдох, третий глоток – ну все, хватит. Эти три глотка были ему необходимы, хотя и они не смогли полностью растворить страх, сковавший все внутренности. Он убрал бутылку, присел на кровать к Давиду и глянул ему прямо в глаза. У того был совершенно невозмутимый вид: ни испарины, ни слез, ни болезненной бледности. Это-то и самое страшное: собрался умереть спокойно, на трезвую голову. В двадцать два года.
– Вам не случалось думать о ком-нибудь, кроме себя? – спросил Дука, отвернувшись от него и уставясь в молочно-белесый туман за окном.
Молчание.
– Нет, не только об отце, хотя не знаю, как бы он пережил вашу смерть... А о других, вообще о людях, о первом встречном вроде меня?.. Допустим, я бы не услышал, как скрипнула дверь, когда вы прошли в ванную за ножницами. Попытайтесь представить себе, что было бы, если б я спал и утром обнаружил бы холодный труп. Я всего три дня как из тюрьмы, отсидел за убийство – понимаете, за убийство, хотя и со смягчающими обстоятельствами. И вот меня застали бы над трупом молодого человека, после того как мы вместе провели вечер в компании девиц сомнительного поведения – там внизу, в гостиной, все улики налицо. Вам, конечно, невдомек, какое богатое воображение у наших газетчиков и как подозрительны наши полицейские. Тут же зайдет речь о наркотиках. Меня, как врача, которому запрещено практиковать, наверняка объявят устроителем ночной оргии с употреблением героина, кокаина, мескалины, марихуаны. И конечно, ваше самоубийство будет поставлено под сомнение. «Кто-то перерезал ему вены, пока он пребывал в состоянии наркотического опьянения», – всегда найдется следователь, готовый выдвинуть такую версию. Таким образом, мне опять намотают срок – теперь уж на всю катушку. Вам, конечно, до этого нет дела: кто я для вас? Но я не один, у меня сестра с незаконным годовалым ребенком и кормить их некому, кроме меня. Разве что пойдут с протянутой рукой, как оно и было, пока я сидел... А уж теперь, после вашей дурацкой шутки, я был бы и вовсе конченый человек. Вам недосуг об этом думать, а мне приходится, и если я не придушил вас собственными руками, когда увидел с перерезанной веной, то лишь благодаря своему невероятному самообладанию.
С постели донеслось одно-единственное слово, краткое, еле слышное, однако произнесенное так, что могло бы растрогать кого угодно:
– Извините.
Давид чуть-чуть прикрыл глаза; а он тоже умеет владеть собой, подумал Дука.
– Никогда больше так не делайте, Давид. – Голос его звучал угрожающе. – Я не в состоянии следить за каждым вашим шагом; кто захочет себя порешить, все равно это сделает, даже если его караулят десять человек. Вас можно понять, вы устали от жизни, но потерпите немного, вот закончу работу, через месяц вы будете пить одну минеральную воду и без меня сможете делать что вам вздумается. Но пока я здесь... – он взял его за ворот распахнутой рубахи и, хотя это было нелегко, приподнял почти до сидячего положения, так что они оказались лицом к лицу, – пока я здесь, вы ничего подобного не допустите: поверьте, я найду способ вам помешать, а потом прикончу своими руками и уже не столь благородным манером.
