Лишь перед тем как раствориться в темноте сада, он позволил себе на миг взглянуть в лицо юному гиганту, и в этом взгляде было всего на выбор, как в супермаркете, – и сочувствие, и ненависть, и насмешка, и презрение, и болезненная отцовская привязанность.

Сперва послышался скрип шагов по гравию, на миг все стихло, затем приглушенно заурчал мотор, прошелестели покрышки – и все.

Они немного постояли молча, не глядя друг на друга. За все это время Давид Аузери раза два пошатнулся, но даже с каким-то изяществом: и не скажешь, что пьян, по лицу, во всяком случае, ничего не заметно. Какое у него выражение лица? Он подумал и решил, что выражение все-таки есть, – как у студента на экзамене, когда он не может ответить на заданный вопрос: тревога, робость, тщетно скрываемые за внешней развязностью.

Черты лица нежные, точно у пажа, но и мужественные; алкоголизм еще не тронул этой юности. Темно-золотистые волосы аккуратно расчесаны на косой пробор; на щеках едва наметилась щетина; рукава белоснежной рубашки закатаны по локоть и обнажают непомерно длинные ручищи, покрытые светлым пушком; черные полотняные брюки, ботинки, тоже матово-черные, – словом, типичный миланец с налетом английского аристократизма, словно бы город святого Амвросия является если не фактически, то по меньшей мере духовно, частью Британского содружества.

– Присядем, – сказал он Давиду.

Тот, пошатнувшись напоследок, вновь погрузился в кресло.

Голос Дуки звучал сурово, поскольку, несмотря на три года тюрьмы, у него еще осталось сердце – не сердечная мышца, а то самое сердце, каким его рисуют на открытках, по сию пору очень популярных и быстро раскупающихся. За суровым тоном человек часто прячет сочувствие, мягкосердечие. Душевная боль временами может произвести впечатление даже на врача, а этого мальчика терзает именно такая боль.

– На вилле есть еще кто-нибудь?

Первый вопрос экзаменатора был нетрудным, но даже обычный разговор с незнакомцем, видимо, нелегкое испытание для парня.

– На этой вилле, если ее можно так называть, хотя лучше было сказать «в этом доме», есть горничная и ее муж, садовник, а еще слуга и кухарка, она готовит обед, правда, папа говорит, что до настоящей кухарки ей далеко, но по нынешним временам приходится довольствоваться и этим...

Натянутая улыбка свидетельствовала о том, что роль блестящего собеседника – явно не его амплуа.

– А еще кто? – резко перебил Дука.

Глаза юного великана подернулись пеленой страха.

– Никого, – выпалил он.

Да, трудный случай, тут нельзя сфальшивить, хоть парень и пьян, но голова у него более чем светлая.

– Вам не надо меня бояться, иначе у нас ничего не выйдет.

– Я не боюсь, – ответил Давид и сглотнул комок в горле.

– Боитесь, и это вполне естественно: вы первый раз в жизни видите человека, а вас вынудили повиноваться ему во всем. Это неприятно, это нервирует, но такова воля вашего отца. Ну вот, я уже нелестно отзываюсь о вашем отце – хорошее начало, не правда ли?

Парень даже не подумал улыбнуться: никакие остроты профессора не в силах развеселить засыпающего студента.

– Ваш отец подавляет вас, всегда подавлял, не давая стать мужчиной. Я здесь для того, чтобы помочь вам бросить пить, и этого добиться легко, но настоящая ваша болезнь не в этом. Нельзя обращаться с взрослым сыном как с несмышленышем, не умеющим вести себя за столом. Ваш отец совершил эту ошибку, и я не собираюсь, не имею ни малейшего желания ее исправлять. Когда вы избавитесь от вредной привычки, я вас оставлю, и мы оба вздохнем с облегчением. А пока попытайтесь свести до минимума свой страх передо мной. Терпеть не могу, когда люди меня боятся.

– Я не боюсь, доктор. – Его страх заметно усиливался.

– Ладно, оставим это. И не называйте меня доктором. Я не привык к фамильярности, но в данном случае это необходимо. Называть друг друга будем по имени, хотя и на «вы».

Было бы ошибкой пытаться стать с ним на дружескую ногу: парень умен, тонко чувствует и ни в коем случае не пойдет на такую насильственную дружбу. Лучше говорить ему всю правду, хотя в ушах до сих пор звучит свистящий шепот адвоката: «Всю правду? Никогда, ни за что – лучше смерть!»

Вошла пожилая горничная деревенского вида, казалось, она забрела на эту виллу по ошибке и непонятно каким образом здесь задержалась. Унылым голосом спросила, что приготовить на ужин и на скольких человек.

– Уж половина девятого, – добавила она с неодобрением.

Новая проблема еще больше затуманила взор печального пажа, и Дука взял ее решение на себя:

– Мы не будем ужинать. Слуг можете отпустить.

– Мы не будем ужинать дома, – повторил Давид, обращаясь к строгой и унылой горничной, и та исчезла из комнаты так же незаметно, как появилась.

Прежде чем вывести в свет этого великовозрастного младенца, Дука пожелал его осмотреть. Они поднялись в комнату Давида, и он велел парню раздеться. Дойдя до трусов, Давид Аузери застыл в нерешительности, но Дука одним кивком приказал ему снять и их. В голом виде тот выглядел еще внушительнее, Дуке даже показалось, будто он стоит во Флоренции перед чуть-чуть располневшим Давидом Микеланджело.

– Понимаю, что вам это неприятно, и все же пройдитесь и повернитесь несколько раз.

Тот повиновался, как ребенок, – нет, даже хуже, как электронная мышка, следующая по заданному пути и получающая команды с пульта управления. Правда, ему так и не удалось повернуться вокруг своей оси – его сильно зашатало.

– Довольно. Ложитесь на кровать.

Кроме некоторого нарушения координации, вызванного состоянием опьянения, в движениях молодого человека не обнаружилось никаких отклонений от нормы. Дука пощупал печень и, поскольку речь шла лишь о начальной стадии алкоголизма, нарушений также не обнаружил. Посмотрел язык – превосходно, сантиметр за сантиметром обследовал кожу – в полном порядке: гладкая, эластичная, может быть, только чуть-чуть погрубее женской. Да, алкоголю нужно время, чтобы подпортить этот памятник телесному совершенству.

Однако слабина может обнаружиться в других местах.

– Оставайтесь лежать, скажите только, где мне найти ножницы.

– В ванной – первая дверь направо по коридору.

Он вернулся из ванной с ножничками и принялся колоть то одним острием, то сразу обоими ступни, лодыжки и колени. Все реакции были в норме: похоже, алкоголь пока не нанес юному Давиду никакого вреда.

– Одевайтесь, поедем ужинать. Помнится, возле Инвериго есть одно уютное местечко.

Пока Давид натягивал на себя одежду, он отвернулся к окну и, не оборачиваясь, произнес:

– Отец, наверно, говорил вам, что я всего несколько дней как вышел из тюрьмы. – Вопросительная интонация в этой фразе отсутствовала.

– Да.

– Стало быть, вы в курсе. Лечение начнем с завтрашнего утра. Сегодня мне хотелось бы отдохнуть. Знаете, в тюрьме угнетает не только обстановка, но и питание. Будем считать, что в этот вечер вы просто составите мне компанию.

Уже у входа он вдруг остановил Давида и, повернув его лицо к свету, провел двумя пальцами по щеке, которая, казалось, была испачкана сажей, но он-то знал, что это не сажа.

– Болит?

– Да. – Парень вроде бы уже не так его боялся. – Но не сильно, только ночью, я стараюсь не спать на этой щеке.

– Бить кочергой – это перебор, вам не кажется?

Впервые Давид улыбнулся.

– В тот вечер, признаться, и я перебрал. – Оправдывает отца, считает наказание справедливым, готов подставить другую щеку.

Они вышли и направились к машине странного младенца. Это была, как он и предполагал, темно-синяя «Джульетта» с серой обивкой внутри и без радиоприемника: радио в автомобиле – дурной тон. Он знал, что доехать от холма, на котором возвышалась вилла, до Инвериго можно за несколько минут, однако уже в следующий миг после того, как Давид уселся за руль, вилла стремительно взмыла в небо, улица у подножия холма как будто врезалась ему в физиономию, затем последовало несколько встрясок, сопровождаемых ослепительными вспышками (он едва успел сообразить, что это фары встречных машин), и «джульетта» застыла на месте.