— Мне нужен человек по имени Ваннор. — Знаешь его?
— Я слышал о нем. Но, господин…
— Что?
— Он под покровом Предвечного, — сказал еле слышно Ронф, — а Предвечный мстителен и всемогущ.
— Всемогущ и мстителен? — Безымянный медленно усмехнулся, и так ужасна была улыбка, что Ронф против воли отвел глаза. — Или одно или другое, Ронф! Мстительность — это болячка слабых. Ты видел когда — нибудь звезды? — спросил он резко.
— Да, господин. Давно. Еще когда не женился.
— Их нельзя сосчитать, правда, Ронф? А каждый из этих огней такой же мир, как и наш, со своими людьми и своими богами. Если Предвечный творец всех этих миров, то что ему до человеческих дрязг? Почему он всемогущ лишь здесь, в Ланнеране?
— Я… я не знаю, — ответил Ронф боязливо.
— Чего ты дрожишь? — с усмешкой спросил Безымянный. — Разве болорцев уносит ночная смерть?
— Нет. Пока еще нет.
— Видишь, он не властен даже над вами. Толика мужества и капля здравого смысла — и он уже не сможет вас одолеть. Мне нужны болорцы, — сказал он Ронфу. — Пока сражаются боги, людям стоит заняться своей судьбой. Если кто — нибудь выступит против черных…
— Кто?
— Чернь или знать, или кто — нибудь со стороны. Иногда неплохо забыть о вражде. Честный враг надежней продажного друга. Ты меня понял?
— Да, господин. Мы выступим за него или просто не станем драться.
А к вечеру страх его одолел.
Ваннор не был подвержен страхам. Много раз он ходил по краю, по острому, гибельному острию, и случись ему оступиться, он как истинный ланнеранец рассмеялся бы смерти в лицо.
А сейчас он сидел у себя — в тайном логове, известном немногим, в крепком доме, набитом стражей, под защитой Самого — и озноб непонятного страха тяжело сотрясал его плоть.
И когда без стука открылась дверь, и закутанный встал на пороге, страх безмолвным криком взорвался в нем — и погас, как лампадка в бурю.
Вот и все. Пришел его час.
Он все равно потянулся к гонгу, но вошедший сказал равнодушно:
— Не трудись. Некого звать.
— Жаль, — сказал Ваннор, — я велел бы подать вина. Проходи, — сказал он, — садись. Или ты убьешь меня сразу?
Бог подошел, сел напротив, снял повязку с лица. Он был совсем, как тогда, даже еще моложе. Если б не взгляд и не складка губ, он казался бы просто мальчишкой.
— Нет, — сказал бог. — Сначала поговорим.
И тень надежды: может, сумею? Умолить, перехитрить, обмануть…
— Нет, — сказал бог, — не мучай себя надеждой. Я не оставлю тебя в живых. Но я предлагаю, как ты когда — то: ответь на вопросы, и получишь легкую смерть. Ты ведь помнишь — моя была неприятной.
Странно, но в юном лице не было гнева, и в странных давящих глазах только печаль.
— И ты поверишь моим словам? — спросил его Ваннор с усмешкой.
— Да, — потому что ты его ненавидишь.
— Кого?
Можно заставить голос звучать, как обычно, но не спрятать вспотевший лоб, не сдержать метнувшийся взгляд.
— Его, — спокойно ответил бог. — Я не знаю, как ты его называешь. Он неважный хозяин, — сказал ему бог, — и не вступится за тебя, хоть служишь ты верно.
— Я служу только себе, — ответил Ваннор угрюмо. — Я хотел власти, и я ее получил.
— Какой? — мягко спросил его бог. — Для себя? Для своего храма? В Ланнеране не клянутся Предвечным и не просят его ни о чем. Если исчезнет страх, вас всех перебьют и храм ваш сравняют с землей. А твоя власть в чем, Ваннор? В том, чтобы кого — то убить? Но кого испугает смерть от меча, раз по городу бродит ночная смерть!
— Я не был так многословен, Энрас!
— Да, — терпеливо ответил бог. — Я трачу слова и время, а его у меня в обрез. Я мог бы заставить тебя говорить. Немного усилий — и ты мне все выложишь и будешь молить меня о смерти.
— Не все рождены палачами, — ответил Ваннор с усмешкой, — даже меня поначалу тошнило. Тебе же будет еще противней, потому что я жирен, а это зрелище мерзко вдвойне. Но я, пожалуй, рискну.
Бог пожал плечами и сказал: — Как хочешь, Ваннор, — и в страшных его глазах уже не было грусти — только острый холодный огонь.
— Нет, — сказал Ваннор, — я пошутил. Боюсь, что я не сумею молчать до конца, а мне не хочется умирать растоптанной тварью. К тому же ты прав: я его ненавижу. А вот тебя, как ни странно, нет. А что тут странного? — спросил он себя. — Я даже немного тебе благодарен. Я, Ваннор, ничей сын, палач и подручный для грязных дел — перед смертью чувствую себя человеком. Даст ли больше самая достойная жизнь? Ладно, — сказал он, — я не беру в долг. Ты узнаешь все, что захочешь, но сначала я кое — что скажу. Не снисхождения ради — просто я должен это сказать. Это не я пытался схватить Аэну. Мне не надо было ее искать — я знал, где она. Когда я пугал тебя — это были только слова. Не отдал бы я Ему самый чистый цветок Ланнерана!
— И ты ему служишь!
— Да! — сказал Ваннор. — Да! Но я позволил Вастасу увезти Аэну. Я знал, что она родила сына. Целых пятнадцать лет это знал только я, пока Он не учуял сам.
— С тех пор ты меня и ждешь?
— Конечно! — ответил Ваннор. — Я знал, что ты тоже бог. Последнее дело для смертных мешаться в распри богов. Да! — сказал он, — я его ненавижу. Но если бы пришлось выбирать — я снова бы выбрал его. Мне лучше быть грязью под ступнями бога, чем грязью под ногами людей. Да! — сказал он, — я вышел из грязи. Я был воришкой, доносчиком, наемный убийцей. Все меня презирали, и сам я себя презирал. А теперь — спросил он, — где они — те, что были не запятнаны и благородны? Кто из них попробовал сопротивляться? Кто из них хоть раз осмелился на то, на что я — мерзавец — осмеливаюсь ежечасно? Ладно, — сказал он, — это глупые речи. Наверное, я все — таки люблю Ланнеран так же сильно, как ненавижу. Спрашивай, — сказал он, — теперь я на все отвечу.
Было утро, когда он ушел из опустевшего дома. Серое утро, прохладное и пустое; в дальних предместьях уже зазвучала жизнь, а на улицах Верхнего Города спало молчание, и молчание камнем лежало в нем. Он пытался почувствовать Торкаса — хоть дыхание, хоть тепло, но внутри у него был только он. Он единственный. Он один.
Нужно как — нибудь перебыть этот день. Нужно бережно и терпеливо собрать все силы. Телу — еда и сон: я возьму от него все, а душе угрюмую ярость — черную ярость сотен смертей и тысяч боев; это будет мой главный бой — бой за Торкаса и свободу.
Он не вернулся в Дом Ранасов, где ждут еда и постель, и тревога спутников Торкаса, и всевидящий взгляд Майды. Мне нужна только ярость — ярость, а не печаль, ничего человеческого — только то, что поможет драться.
Он поел в харчевне у городской стены и нашел приют в заброшенном доме. Лег на грязный истоптанный пол, поудобней устроил тело и заставил его заснуть. И опять потащило его в лабиринт перепутанных жизней: бой — поражение — смерть, ловушка — смерть, просто смерть.
Ярость, отчаянье, гнев — он собирал их по капле, он наполнял себя, как седельный мех. Только ярость, только отчаянье, только гнев, только безжалостное каменное упорство…
А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.
В полной тьме подошел он к ограде Нижнего Храма. Легче тени он был, бесшумнее тишины; рядом с ним прошел караул, и никто его не заметил. Он пошел вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал: здесь, разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была стена, но он легко допрыгнул доверху. Ухватился руками за край, перебросил тело и почти бесшумно спустился с той стороны.
Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой, он легко пробежал через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами стыки плит и трещины в камне.
Вот он уже на крыше; добрался до башни, втиснулся в узкую щель смотрового окна.
И — по лестнице вниз; кое — где попадались двери, кое — где они были заперты — не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, — и все ниже, ниже; черный винт лестницы, черный зов далекой угрозы, черная сила упруго вибрирует в нем. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он вышиб ее, на него набросились двое.