Вот мы и дожили до победы! Эту весть принес нам гонец — и у Сибла кончились батареи.

Как я и думал, Крир разбил кеватцев у Биссала, а оставшихся уничтожил у речушки Анса. И все — таки корпус Сифара ушел в Приграничье, и, может быть, даже прорвется в Кеват. Если Сифар останется жив, я его отыщу…

Наша радость тиха — слишком дорого стоила нам победа. Слишком многое Приграничье отняло у нас. И не только товарищей — что — то от нас самих похоронено в этой зловонной проклятой земле.

Мы сидим у огня, крепким лотом наполнены чаши, но что — то мы не спешим поднести их к губам.

— Помянем! — говорит Эргис, и мы встаем и в молчании пьем поминальную чашу.

— Дарн, — говорю я себе и гляжу на живых. На их худые усатые лица, одежду, изодранную в боях, на погнутые доспехи, на грязные тряпки на ранах, и нежность к ним…

Я протягиваю чашу Барагу — одной рукой мне ее не налить.

— Слава Лагару! — кричу я, и два десятка исправных глоток сообщает лесу о том, что вечен Лагар.

И теперь наша радость шумна: мы пьем и ликуем, кто — то плачет, а кто — то поет, и надо всех обойти и каждому что — то сказать; мне хватило бы добрых слов и на тех, кто остался в Приграничье, только им моя любовь уже не нужна, я отдам ее тем, кто жив — что еще я могу им дать?

— Выпьем за невозможное! — кричит мне Ланс, в глазах его радость, а в улыбке печаль, я пью с ним, а потом с кем — то еще, а потом Эргис уводит меня, потому что меня уже пора увести.

А через день мы уже в пути. Я еду в Кас, и мои лагарцы едут со мной; я немногим сумею их наградить, но пусть Малый Квайр подарит им то, в чем постыдно отказывает большой.

Я слаб и болен, но это пройдет, куда хуже то, что лежит на душе. Почти две сотни ушли со мной, но сколько их вернется в Кас? Никто из них не умер зря, но вдовы, сироты и старики — как я смогу посмотреть им в глаза?

Бассот меня приветствует: вот уж чего не ожидал! Мы всюду дорогие гости: нас встречают, ведут в деревню, кормят, поят, старухи лечат наши раны; Эргис уже охрип, рассказывая в двести первый раз о наших подвигах. А я сижу среди старейшин, случаю, киваю, вставляю слово или два; мой выговор их не смешит, не то, что молодых, но языком придется заняться всерьез.

А я, оказывается, кое в чем ошибался. Я думал, что леса живут своим. Не знают нас и не желают знать, что делается вне родного леса. Выходит, нет. Все знают, и угрозу с юга чуют, как и мы. Нам это пригодится.

И мы уже въезжаем в Кас.

Невзрачный городок на берегу лесной реки. Чудесный город, где есть дома и улицы, и храмы, и все, что надо человеку, чтобы чувствовать, что он пришел домой.

И Малый Квайр встречает нас. Улыбки, и цветы, и слезы. Вопли радости. Кидаются ко мне, хватают стремя, обнимают ноги. Великий с нами! Господи, за что? Я их осиротил, я отнял их мужей…

— Ты их надежда, — говорит Эргис. Он едет рядом, стремя в стремя, оберегая мою рану от толчков.

— Держись, Тилар! На то она война, а раз ты жив — призришь, не оставишь.

И я держусь. Я улыбаюсь им, целую женщин, раздав цветы моим соратникам — и, наконец, мой дом, а на крыльце Суил и мать.

И я сначала обнимаю мать. Ее морщины, сухонькие плечи и трепетное облако любви. Она затихла на моей груди, и ласковая грусть освобожденья: я сделал все, что мог, и я остался жив. Ей не придется плакать обо мне. Пока.

Я дома, и я счастлив. Приятно поболеть в комфорте. Пять дней — вот все, что я могу себе позволить, и каждая минута этих дней моя. Суил и мать, а кроме них ко мне допущен только Терн Ирон — мое недавнее приобретение.

Ученый лекарь, изгнанный за вольнодумство уже из всех столиц. Он верит в волью божью и в натуру человека — но в божью волю больше на словах, и поэтому предпочитает травы святым камням и прочей ерунде. Единственный безвредный лекарь в этом мире.

Я дома, и я счастлив, но Приграничье все еще сидит во мне, мешая быть счастливым. И в каждом сне все тот же мокрый лес и яма с проступившею водою.

Пять дней любви, покоя, страшных снов. А на шестой я поднялся с постели, оделся сам и поднялся наверх. И объявил Совет.

Эргис, Асаг и Сибл. Моя опора. Наставник Ларг не зван на наш совет. Он не силен в хозяйственных делах, предпочитает душу, а не тело. Мы с ним беседуем наедине.

Наставник Ларг — нелегкая победа. Он не похож на властного Салара, но тоже кремень. Светлая душа и мрачный ум догматика. Он предан мне, но — господи! — чего мне стоит прорваться через щит готовых представлений со всяким новым делом. А если уж прорвусь и докажу, он сам уверен и убедит их все, что это верно и благочестиво.

Эргис, Асаг и Сибл. Мы вчетвером в роскошных креслах возле очага. Тепло, но я велел зажечь огонь — торжественности ради.

Асаг не изменился. Мы все переменились — даже Сибл, а он все тот же: сухонький, спокойный, страстный.

Я говорю:

— Мне было трудно без тебя, Асаг.

— Да уж, хозяйство ты развел — почесаться некогда!

А настороженность ушла из глаз.

— Ну, раз ты здесь, все будет хорошо. Я рад, что ты со мной!

Все правда, но за правдой, как всегда, навязчивая логика расчета. Асаг — мой друг, я очень рад ему, но он ревнив и к власти, и ко мне, и должен знать, что он все так же первый.

— Сибл, ну я тебе и завидовал, когда ты провернул это дело у Биссала! Я бы и сам лучше не сработал!

А вот, что я говорю Эргису, безразлично и мне, и ему. Мы просто играем в эту игру, и нам скучно в нее играть. Жаль, что надо в нее играть.

— Ну что, Асаг, — говорю я, — как тут у нас дела?

Ничего тут у нас дела. Сухонькая рука Асага крепко зажала их. Работают мастерские и торгуют купцы, партия оружия пришла из Лагара, построена конюшня на двести коней, которых мы закупаем в Тардане. Есть договор со здешним локихом, чтобы нам рубить камень у порога Инхе, даст бог, с той весны начнет готовить камень для храма.

Слушаю и отдыхаю душой. И думаю: так не бывает. Не может быть, чтобы все хорошо…

— Есть и худое, — говорит Асаг. — Здешние попы вовсе взбеленились. Поливают почем зря. Мы, мол и бунтовщики, мы и еретики, мы и колдуны, и кто только мы ни есть. А с этой баней — будь она проклята! — и вовсе беда. И позор, и разврат, и…

— Асаг, — говорю я ему, — сам видишь, как мы тесно живем. Только мора нам не хватает!

— Мор от бога.

— Это жизнь от бога, а мор от грязи.

— Ага! Знакомая песенка! То — то Ларг разливается: мол, в грязную посуду молока не нальешь, откуда, мол, быть чистой душе в грязном теле? Приспичило тебе собак дразнить?

Молчу, потому что он прав. Но и я тоже прав. Нам в этой скученности только эпидемий не хватало!

— Ну, я обратный пал. Мол, это кеватские попы злобствуют, что ты кеватцев бьешь. А еще: это они нового, квайрского, храма устрашились, что им доходу убудет. Ну, сам знаешь. Кто верит, а кто нет. Еще наплачешься.

— Не шипи, — сказал Сибл. — Сам в баню ходишь.

Усмехнулся.

— А куда ж против него попрешь, против святоши нашего? Допек, как уголь за пазухой!

— Асаг, — говорю я ему, — к зиме нужно будет жилье еще человек 300. И не теряй времени, всех выводи из Квайра. Останутся люди Зелора… ну и связь.

— Вон как? — говорит он, и в глазах у него вопрос, но я пока не отвечу. Пока еще можно не отвечать. И теперь говорит Сибл. Я знаю все, что он может сказать, но слушаю как впервые. Невозможно в это поверить. Это сказки. Так не бывает.

— Один сундучок прихватили, — сообщает с усмешкой Сибл. — Маловато, конечно, за нашу кровь, ну да мы не жадные. И с этим пупки понадрывали, пока доперли.

— Сколько?

— До черта. Ларг считал — считал, да сбился. Кассалов сорок.

Неплохо на первые расходы!

Мы говорим, а Асаг глядит на меня. И пока рассказывал Сибл, он тоже глядел на меня, и я никак не пойму, что у него в глазах.

— Ага, — говорит Сибл, — пялься! Каков наш тихоня, а? Не прогадали — то мы с Великим, а Асаг?