— Рават, кто ж еще? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?
— Конечно, птичка.
И она сама потянулась ко мне.
Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути — но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зеленый обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.
Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной — ни друзья, ни враги не предъявят свои права.
Эргис уехал вперед, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали мое раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чем думать, но путь еще так далек, и можно подумать о том, о чем можно думать лишь здесь — в лесу, между двух времен.
Я думал о себе — таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я еще не скучал по сыну. Я только научился его любить. Еще недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.
А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.
Он важно спал, завернутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь — в—точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он — мой сын. Мое продолжение. Часть меня.
Нет, это не было радостью — я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира — вот теперь я чувствовал страх.
Это жалкое существо, безмозглый комочек плоти неожиданно оказался сильнее всех иллюзий. До сих пор я думал, что принадлежу этому миру — а теперь я ему принадлежу. До сих пор я думал, что завтра за него отвечаю — а теперь я за него отвечаю. Все, что я сделаю в этом мире, падет на мое дитя. И все, что я не сумею сделать, тоже падет на него. Раньше я не был в ответе ни перед кем. Только перед собой, своей совестью и своей любовью. Слова! Очень легко перехитрить свою совесть и обмануть любовь, но это маленькое существо не обманешь, жизнью своей он ответит за все, что я натворю…
Я придержал коня, потому что увидел Эргиса. Он стоял поперек тропы, загораживая путь, и это значит, что кончился наш лес, и начались чужие леса — земли чужих племен и тропы олоров — и надо ждать провожатых, которых пошлет нам лес. Раньше я был чужой, мне хватало оружия и охраны, теперь мы уже свои, и чтим законы лесов. «Забавно, — подумал я, — с охраною или без я мчался по этим лесам мимо десятков глаз и думал, что я — невидимка, тень, и путь мой не ведом никому». Но — слава Эргису! — я поумнел и чту законы лесов. А вот и проводник: угрюмая тень в лохматом меху. Он молча коснулся груди и пошел по тропе, и наши кони пошли за ним, почти не замедлив ход.
И можно думать о том, о чем надо подумать в пути, но опять я думаю о другом. О караванах, которые скоро выйдут из Каса. Пять караванов готовы к отправке в Тардан; отборные меха и стекло; Эслан был прав, называя меня купцом, мне надо и я буду торговать. «Деньги, — подумал я, и если я не вернусь, сумеют ли Сибл и Асаг сохранить Малый Квайр?»
И та же тревога, моя неподъемная ноша, клочок неожиданной тверди под ногами — мой Малый Квайр.
Всего лишь предместье крохотного Каса, несколько улочек простых бревенчатых изб, где живут много женщин, детей и стариков, и совсем немного мужчин, но чем он стал для меня!
Можно и должно любить свой народ и отвечать за него, и, конечно, ты знаешь, что «народ» — это значит только «все люди», но слово очень легко заслоняет людей, есть нечто абстрактное в слове «народ», и ты считаешь его абстракцией, и можно уверить себя, что ты знаешь лучше, чем сам народ, чего желает народ, и знаешь лучше, чем сам народ, что нужно народу, и можно убрать народ за скобки, рассчитывая его и свою судьбу. Но если народ твой — четыреста человек, и ты почти всех знаешь в лицо, а они все знают тебя, и ты отвечаешь перед каждым из них…
Нет, Малый Квайр не заменил мне большого — скорее, уравновесил его. Большой Квайр — это боль почти без надежды, Малый — это надежда почти без боли. Большому я не сумею дать ничего. Может быть, я помогу ему уцелеть, но он не станет счастливей и уцелев, потому что я уже вижу, куда он идет.
Малый Квайр заберет у меня все. Он, как губка, впитывает меня: время, силы, даже немного знаний; понемногу он втягивает в себя Кас — беглецов, осевших здесь после бунтов и войн, храбрецов, беспокойных, искателей новизны.
Мои люди скоро уйдут в леса, но в моих мастерских не убудет рабочих рук, и мои караваны поведут лихие купцы, которые объегорят самого сатану, и в моей маленькой школе на два десятка ребят останутся трое учителей — и все это будет жить… если буду жив я.
Тот самый вопрос, который не задал Сибл: смею ли я рисковать Малым Квайром, навсегда потеряв большой?
— Должен, — сказал я себе. — Если Кеват, слопав Квайр и Лагар, в надлежащее время проглотит Бассот, история вытрет из памяти город Кас, и я впервые узнаю о нем, когда совершу бесполезный побег.
Провожатый оставил нас. Растворился среди стволов, и Эргис подождал меня.
— Слышь, Тилар, Тан говорит, засады в приграничье. Отрезов пять, говорит. Ежели обходить…
— А если не обходить?
Он с усмешкой поглядел на меня.
— Коль нет, так своротить пора.
— Пора, — согласился я.
— В Биссал?
— Можно и в Биссал.
— А можно и в Согор?
— Да нет, — сказал я. — Нельзя.
Звериные тропы, зеленый подводный свет, и яркое небо в разрывах крон. Движение. Мы движемся в Квайр. Мы вовсе не возвращаемся в Квайр, мы только соприкасаемся с ним. «Земля отцов, — подумал я. — Высокопарный бред — но правда». Моя земля, земля отцов, пятнадцать поколений нас упрятано в нее, оказывается, это существует, — зов крови… или зов земли? Она звала меня, такая же, покрытая такими же лесами — и все — таки особая. М оя.
Мы едем в Квайр. Всего лишь две недели на все про все: шесть дней пути, семь дней работы, день в запасе. А после все размечено до точки, и обязан сделать то, что только я сумею сделать. Забавный парадокс: я возвращаюсь в Квайр врагом, чтобы его спасти. Я должен уцелеть, перехитрить, переиграть своих врагов — друзей, чтобы быть полезным Квайру.
А Эргис молчит. Едет передо мной и молчит. Мне не хочется думать о них — о врагах — друзьях и друзьях — врагах, потому что есть на свете один, который мне просто друг.
— Эргис, — спрашиваю я, — как это случилось, что ты мне поверил? Увидел в первый раз — и поверил.
— А страху в тебе не было.
Он не удивляется моим вопросам. Привык.
— Был.
— По тебе сроду не видать. — Придержал коня, чтобы ехать рядом, глянул искоса: — Что, уморился в господах ходить?
— Есть немного.
— А я чего — то как на казнь еду. Не то что боюсь… душу рвет. До коих — то пор в родимую землю вором прорыскивать?
— Всегда, — говорю я ему. — Покуда живы. Знаешь, Эргис, — говорю я ему, — если мы погибнем этой весной, так именно за то, чтобы нас никогда не признали в Квайре.
— Загадка проста, да отгадчик простей. Ты что, Огила за дурака считаешь?
— Речь о Таласаре.
— О Равате, что ль? — глухо спросил Эргис.
— Забудь о Равате, Эргис. Есть Таласар — наш смертельный враг, и он унаследует Квайр.
— Слышь, Тилар, а тошно, поди, жить, коль все наперед знаешь?
Воспоминание — как вина, и я ответил Эргису так, как должен был бы сказать Баруф.
