— Это хорошо, — сказал я Эргису.

— Что?

— Что ты ребят взял… наших.

— Так сами напросились!

— Не сердятся?

— Чего это?

— Ну, столько досталось… из — за меня.

— Чудно, Тилар, — сказал Эргис, отвернувшись, — до чего ты силы своей не разумеешь! Я и сам — тебе спасибо! — нынче только понял, что люди могут, ежели с ними по — людски.

— Скажи и мне… может, пойму.

— Куда тебе! Тебе — то все люди одинаковые! А ты про солдат подумай: кто они? Смерды, черная кость. Сменяли голод на палку и думают: в барыше, мол, остались. Им что, объяснили когда, за что умирать? Саблю наголо — и пошел, а что не так — под палку иль на сук. А ты их прям взял и огорошил…

— Когда?

— А как собрал перед уходом. Так, мол, и так, ребята, смерть почти верная. Кто боится — оставайтесь, ничего вам не будет. А дело у нас такое…

— Чтобы требовать с людей… они должны знать… главное.

— А я про что? Я — то примечал, как они сперва глядели. Все ждали, когда ж ты господином себя покажешь, хоть в зубы — то дашь. Иной бы, может, и рад — больно чудно, когда тебя за человека считают.

— Глупости, Эргис!

— Глупости? Да я сколько воевал, сроду не видел, чтобы люди так дрались! Ты — то, небось, и не примечал, как они тебя собой заслоняли…

— Хочешь пристыдить? Ты прав. Не замечал.

— Вот олух, прости господи! Я что, о том? За твоим — то делом на нас глядеть? Я к другому. Поверил я в тебя теперь. Коль не прогонишь, и дальше вместе потопаем.

— Спасибо, Эргис, — ответил я — и как слаб, как жалок был мой голос!

— А Огил? О нем ты подумал?

— Что о нем думать! Давно передумано. Для того я, что ли, шесть лет в лесах мыкался да кровь лил, чтоб обратно в кабалу лезть?

— Огил… поможет тебе.

— Мне — то поможет! А как ты мне велишь сельчанам моим в глаза смотреть? Всю жизнь им порушил, в леса сманил… Всем рай обещал, а себе одному, выходит, добыл?

— Не спеши, Эргис. Еще война не кончилась.

— Ну да! После переменится! Против каларов акиху не идти, тронет — сам полетит. Да и другое у него на уме, не слепой, чай, вижу. Эх, Тилар! Я б его и теперь собой заслонил, а служить не стану. Как, берешь?

— Беру.

— Ну и ладно. Спи. Даст бог, довезу тебя.

Бог дал, и я давно уже в Квайре. Суил нашла тихий дом на улице святого Лигра, и мир надолго забыл о нас. Нелегко ей пришлось, бедной моей птичке! Та развалина, что привез ей Эргис, еще долго болталась между жизнью и смертью, только преданность и забота Суил удержали меня на краю.

Но теперь все позади; я жив и намерен жить. Смерть ушла, оставив меня Суил, и она со мной днем и ночью. Лицо ее весело, смех ее звонок, но в глазах уже поселилась тревога, и паутина первой морщинки легла на ее ясный лоб.

— Тяжело со мной, птичка?

А она смеется в ответ:

— Тоже мне тяжесть! Хоть сколько — то со мной побудешь! Слава богу, ноги не носят, а то только б я тебя и видела!

Ноги и правда меня не носят. Сижу в постели и читаю то Дэнса, то местные хроники, которые принес мне Баруф. Скучнейшее чтиво, но пищей для размышлений снабжает, и эти размышления не утешают меня.

Хорошо, что Суил умеет отгонять невеселые мысли. Подойдет, прижмется, потрется щекой о щеку — и все остальное уже не важно; только она и я, и то, что касается нас. И я не могу удержаться, спрашиваю с тревогой:

— Птичка, неужели я тебя не противен?

И она опять смеется в ответ:

— Ой, и глупый же ты, Тилар! Такой — то ты мне всего милей! Что нам, бабам, надо? Пожалеть всласть!

— А я не хочу, чтобы меня жалели!

— А ты мне не прикажешь! Вот хочу — и жалею!

— Видно, тебе никто не прикажет.

— Как знать, — таинственно отвечает она. — Может, кто и прикажет.

Ко мне Суил никого не пускает. Не смеет прогнать только Баруфа, и, по — моему, очень жалеет об этом. К счастью в ней прочен деревенский предрассудок, что гостя надо кормить, и пока она бегает, собирая на стол, мы с Баруфом шепчемся, как мальчишки. Но от Суил ничего не скроешь: обернется, подбоченится — и давай стыдить:

— Дядь Огил, ты совесть — то поимей! Вовсе заездил человека, так хоть нынче — то не трожь! Этому неймется, так он — то себя не видит! А ты глянь! Глянь, глянь — да посовестись!

И мы с Баруфом прячем глаза и улыбаемся у нее за спиной.

Вот я уже настолько окреп, что Суил рискует оставить меня, чтобы сбегать к матери, в Ираг. Возвращается притихшая, и как — то особенно лукаво и смущенно поглядывает на меня.

А я тоже времени не теряю. Стоит Суил отлучиться, как у меня Эргис, и мы очень много успеваем.

Странно, но я даже рад своей болезни. Вот так, почти чудом вырваться из суеты, отойти в сторону, посмотреть и подумать.

А о чем мне думать? У меня есть друзья, есть дело, есть мать, есть чудесная любящая жена, правитель этой страной мой друг, так что можно не вспоминать о хлебе насущном. Впрочем, это как раз неважно. У меня есть еще голова и руки — достаточно, чтоб прокормить семью.

Нет, я даже не смеюсь над глупостью этих мыслей. Да, у меня есть друзья — но они друг другу враги, кого мне выбрать? Да, у меня есть дело, и я нужен ему, но верю ли я в правоту этого дела и должен ли я его делать? Да, у меня есть мать, но я не смею к ней приходить, я должен прятать ее от всех. А Суил? Что я могу ей дать, кроме неизбежного вдовства, кроме горького одиночества на чужбине? А мой лучший друг? Баруф Имк, Охотник, сиятельный аких Огилар Калат. Не очень — то я ему верю. И он, конечно, не очень — то верит мне. Он прав: я пойду с ним до самой победы, а дальше нам сразу не по пути. Я — не чиновник, не воин, не дипломат, я могу подчиниться, но не могу быть лицом подчиненным. Руки и голова? Это точно попадусь когда — то, и меня удавят на радость богобоязненным квайрцам.

Только и это ведь чепуха, размышления от нечего делать. Остается Братство — аргумент очень весомый. Конечно, в этом Баруф мне мог бы помочь… Нет, это так, упражнение в логике, слава богу, всерьез я такого не думал. Не стоит моя жизнь пары сотен жизней. Жизнь не купишь за жизнь — каждый из нас только он сам, и одно не возмещает другого…

Силы все — таки вернулись ко мне. Я боролся со слабостью и, наконец, победил. Вот, цепляясь за Суил, я добрел до двери, вот впервые вскарабкался на коня, вот доплелся без провожатых от дома Баруфа — и кончился мой отдых.

И лето тоже кончалось. Все чаще дожди мочили притихший Квайр, смывая отбросы с улиц и расквашивая дороги. Крестьяне убрали урожай; на это время Баруф распустил половину войска, оставив только заслоны у границ. Конечно, по этому поводу мне пришлось прогуляться по Бассот и в Лагар.

Опять меня затянуло в поток неизбежных дел; он гнал меня из страны в страну, из города в город, и некогда было остановиться, чтобы подумать о себе, о Суил, о тревожном взгляде Асага на нашей последней встрече.

И вдруг поток налетел на стену…

Отшумел суматошный день, распустился прозрачный вечер, и через Северные ворота я возвращался в Квайр. Еле переступал мой усталый конь, и незачем было его торопить, ведь дома меня не ждут. Суил умчалась к брату в Биссал. Зиран все никак не возвращалась, и Суил оставалась главой семьи. Братьев она держала железной рукой, налетала на них, как вихрь, и всегда возвращалась такой воинственной и усталой, что я поневоле сочувствовал парням.

Сейчас ревизия предстояла Карту — младший уехал за матерью в Кас и задержался из — за ее болезни. Я — то знал, какая это болезнь, но лицемерно притворялся печальным.

Я достаточно часто мотался в Кас, и Зиран успела смириться со мною. Без восторга, конечно, — что я за зять? Но, кажется, и без особой печали — наверное, думала, что Суил уже не совьет гнезда.

Я хотел увезти ее в Квайр. Предлагал ей деньги, повозку, охрану; она отказывалась под каким — то предлогом, я немедленно все устранял, она находила другую причину, я терпеливо справлялся и с этим, и в конце — концов ей пришлось мне сказать:

— Нечего мне там делать, Тилар. Я, чай, и сама знаю, что Огил меня не оставит, да мне оно — нож острый. Мужа — то он мне не воротит, а коль богатство даст — что ж это: выходит, он мне за кровь Гилора моего заплатил, а я приняла?