— Смотри, — говорил я ему. — Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещен и заменен поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме не оставили. Ну, какая тут связь?

— А черт его знает!

— Давай разбираться. С чего начнем?

Он хмуро пожимал плечами.

— Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он, конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идет о крупном наступлении, иначе зачем бы тревожить бога?

— Пожалуй.

— И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвет или отсрочит наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять меры.

— А Тисулару это на что?

— Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен — он вельможа, а не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений. Несколько удачных операций — и положение Эслана сразу упрочится. А уж тогда…

— Может, так и надо?

— К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдет.

— Чего?

— Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он, иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все поделты в стране — кеватцы, это значит, что между ним и низшим духовенством — квайрцами — глухая стена.

— Да, простые попы его не более, чем черта почитают!

— Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло до того, что во многих селах открыто молятся одиннадцати мученикам, и теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него наперегонки. А вдобавок — он и с Тисуларом не поладил, есть у него привычка лезть не в свои дела.

— Ну и что?

— Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял процесс против родни одиннадцати.

— А тут мы. Ну, а дальше?

— А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна — слухи о смещении Нилура.

— Слухи?

— Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура, но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель — поделит Илоэс, казначей святейшего двора, его дядя по матери.

— А чему ему Нилур не угодил?

— Нилур — единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближенных нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников.

— За это он, небось, и ухватился…

— А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что — то тут… понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них — определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.

Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне.

— Ты… т — ты уверен?

— Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.

— Да уж… не упустим.

— Будем дальше?

— Нет уж… хватит с меня. Спешное что есть?

— Сразу сказал бы.

— Коль так, давай почивать.

— Ложись, я еще поработаю.

— Хватит с тебя, — сказал он и дунул на лучину. — И так дошел — в гроб краше кладут!

— А ты сам здесь посиди!

— И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.

Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:

— Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?

Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:

— А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?

— Асаг, ты свою мать знал?

— Само собой.

— А я нет.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:

— Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди — на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне.

— Сыночек, сыночек! — шептала она исступленно, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды — только с печалью — подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил — и позабыл о ней.

— Полно, матушка, — сказал я тихо, — идем в дом, простынешь.

И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил.

— Здравствуй, птичка!

— Здравствуй, — тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец… я испугался. Я боялся поверить.

— Сынок, — спросила Синар, — ты как, насовсем?

— Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло…

— Знаю, — сказала она, — сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай?

И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где — то когда — то жил на свете какой — то почти забытый Тилам Бэрсар.

Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак.

— Ты чего? — спросила Суил.

— Что?

— Смеешься чего?

— Потому, что мне хорошо.

Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:

— Так не зря ж молвлено: «отчий дом краше всех хором».

Даже тех где я нынче живу.

— Как вы тут жили? — спросил я мать. — Деньги у тебя еще есть?

— Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.

— Прости, матушка!

— Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!

— А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось.

— Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее менять. Да ведь вам — то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!

— Потерпи, матушка, все тебе будет.

И я спросил у Суил:

— А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе прийти?

Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и сказала просто:

— Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько велишь.

И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и было у меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в мою руку Суил.

А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг — не просто привычная темень моей тюрьмы, а черная ночь, придавившая Квайр. Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и больше некому было делать его.

Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил родину и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем — то не угодил Тисулару или кому — то из его холуев, те, кого оклеветали враги, те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно, другие на миг возникали на плахе, чтобы опять — уже навек — кануть в небытие. Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы — лучшие люди Квайра! — навек уходили во тьму.