Таким образом, если психастеник мучается своей неуверенностью, ищет выход из нее, то истерический невротик не хочет знать ее, – она слишком явно напоминала бы ему о собственном личностном несовершенстве и неполноценности.
В истерии кет творческого преображения личности, это всегда не правомочная претензия на личностное «совершенство».
Не раскрывая полноценно свою личность, предпосылки которой у него безусловно есть, истерик обрекает себя на невротизм.
В истерии так много мнимой «объективной симптоматики» (пестрая картина психических, двигательных, сенсорных, вегетативно-висцеральных нарушений), потому что в ней много заигрывания с объективной реальностью и мало подлинного знания о ней. Истерическая внушаемость (скорее, самовнушаемость) – это результат недолжной самореализации личности. Истерическая личность, хотя и жаждет быть цельной, «совершенной», по существу, разорвана. Она переживает одно, а осознает совершенно другое, она незаконно, так сказать, выводит свое субъективное переживание из объективной ситуации, окончательно ею не осознанной, а потому воспринимаемой эмоционально-образно, чувственно, импульсивно. Отсюда ее нескончаемые претензии и придирки к окружающим, но не к самой себе, отсюда ее неиссякаемое стремление к провоцированию конфликта в своем окружении, так как конфликт, скандал, внешний разлад более соответствует ее внутреннему самочувствию. У истерической личности существует неистребимое стремление быть в кругу творческих личностей, особенно среди представителей общепризнанных «творческих» профессий. Именно здесь истерические личности создают атмосферу так называемой богемы, известной своей расхлябанностью, шумным пустозвонством, унылым, нудным, пошлым эгоцентризмом. Такое стремление – не что иное, как интуитивно продиктованное желание возместить собственную личностную неполноценность (отсутствие творческого вызревания) внешней приобщенностью к творческой элите.
Истерическая личность незаслуженно причисляется к художественным натурам, однако для подлинно художественной (= творческой) натуры ей не хватает самого главного – углубленного внутреннего самососредоточения, без которого нет настоящего творчества, тем более художественного; она разбросана, поверхностна и нетерпелива.
Истерическая личность не столько озабочена собственным творческим самораскрытием (ее эгоцентризм упорно блокирует возможность личностного совершенствования), сколько стремится стать – и в этом ее тайный идеал – «предметом вдохновения» для настоящего творца и художника, ну, а если «предмета вдохновения» не получается, то хотя бы моделью, натурой, натурщицей на худой конец. В этом будто чует она спасение и потому так активно и упрямо втирается в контакт с творческими людьми, чувствуя себя, таким образом, тайно приобщенной к творческому процессу.
Отсутствие творческого становления делает истерическую личность исключительно податливой к магической, вульгарно-мистической интерпретации происходящего с нею, она никогда не доверяет логике и рассудку, даже в том, в чем их утверждения законны; рассудочность и анализ вызывают в ней раздражение.
Магическое жизнеощущение вообще свойственно невротику, но в истерии оно проявлено особенно отчетливо в силу острой несовпадаемости у истерика субъективного переживания и чувственного восприятия объективной реальности. С этим же связано так характерное для истерической личности суеверие, абсолютно доверительное отношение к приметам, гаданиям, наговорам и пр. Однако мистический настрой не мешает ей быть достаточно цепкой, хваткой, изворотливой и практичной в объективных ситуациях, ее эгоцентризм дает ей достаточную устойчивость «по эту сторону» бытия.
Эгоцентризм истерической личности есть широкие заносчивые объективные притязания при одновременном страхе и трепете внутренней неуверенности. Истерическая личность отгораживается от жизненных испытаний с самого раннего детства и, таким образом, попадает в зависимость от объективных ситуаций, в которых умеет лишь «царить».
Соблазн реализации своих внутренних возможностей вне творческого становления, а фантастически моментально, без труда и мук творчества, делает истерическую личность достаточно агрессивной и нетерпимой по отношению к окружающим, она одержима потребностью признания.
Если в психастении неверие и эгоцентризм («болезненное сомнение» и ипохондричность) принимаются личностью как недолжные, дискомфортные душевные (и телесные) состояния, то в истерии эгоцентризм, вытесняющий болезненные сомнения и неуверенность, самочинно утверждается в душевном содержании, всецело подчиняя себе человека.
И если снова провести мысленный эксперимент: убрать из истерии эгоцентрический стержень, то вся ее пестрая, многоликая симптоматика рассыплется в груду разрозненных, ничем не связанных между собой фрагментов; вне эгоцентризма в истерии не будет ничего собственно истерического.
В известном смысле, истерия противоположна психастении и потому между истерической и психастенической личностями могут возникнуть взаимодополняющие влияния и отношения, которые обеспечиваются диаметрально противоположными структурами неверия и эгоцентризма при психастении и при истерии.
Психастеник болезненно переживает свое неверие, свои тревожные сомнения, мучается угрызениями совести, даже когда не совершил ничего предосудительного, – истерик же настолько вытесняет собственное неверие тотальным эгоцентризмом, что может и не подозревать об этом неверии и производить на психастеника впечатление совершенно уверенной в себе и своем положении личности; психастеник в лице истерика видит перед собой человека, «преодолевшего» то, чем мучается он сам и из чего не может найти никакого выхода, разве что следовать за истерической личностью. Психастеник тяготится своим физическим и психическим самочувствием, напряженно и тревожно прислушивается к колебаниям своего здоровья, опасаясь болезни и прочих страданий; истерик же, даже будучи «задавленным» разнообразной патологической симптоматикой, все же достаточно легко обращается с нею, потому что, по сути, лишь прикрывается ею в эгоистических целях, она с ним до поры до времени, пока необходимость в ней не отпадет, но психастенику весь этот камуфляж представляется высокой способностью превозмогать страдания, утверждая жизнь; он хотел бы так же легко сбрасывать с себя свой ипохондрический настрой, как истерик свою «болезнь». Истерическая личность привлекает к себе психастеника, погруженного во внутренние переживания и внешне блеклого, закрытого, еще и своей внешней эмоциональностью, красочностью, яркостью, она, между прочим, может быть для психастеника, если он входит в творческую фазу своей жизни, своеобразным катализатором его творчества (и тем самым достигает своей тайной цели: быть «предметом вдохновения»). В обычном же своем состоянии психастеник тянется к истерической личности, «находя» в ней то, в чем имеет нужду, но это лишь видимость нахождения себя в другом; психастеник наделяет истерическую личность качествами, присущими ему самому, он наполняет содержанием эту пустую форму, пустую, потому что она эгоцентрична (тот пуст, кто полон сам собой).
Нужно ли говорить, что и истерическая личность тянется к психастенику (он идеальный зритель для ее демонстраций и притворств), хотя внешне часто не только не выдает этой своей тяги, но даже пытается азартно демонстрировать противоположное: полную «свободу» и «независимость» от каких бы то ни было притязаний с чьей-либо стороны. Это прочнее привязывает к ней психастеника, который невозможность своих внутренних разрешений проецирует отныне на недосягаемость «желанного идеала». (В бессознательной интуиции истерической личности не откажешь!) И психастеник, и истерик каждый по-своему внутренне не свободны, они желают выйти из этого состояния один через другого, но это создает лишь иллюзию внутренней свободы и по-настоящему не освобождает их, потому что подлинная свобода – в творческом становлении личности, а не во внешнем взаимоприспособлении двух несовершенных индивидов.
