— Чего, Михеич, лодку смолишь?

— Смолю вот, Зинка, да не знаю, что из этого будет. — Михеич поморгал белесыми ресницами. Рыжие брови его зашевелились и так и сяк, маленькое сморщенное лицо еще больше сморщилось, когда он улыбнулся. — Рассохлась лодка. Не знаю, потечет ли теперь. Вроде бы не должна. Спущу на воду, тогда увидим.

— Куды поедешь-то в лодке? — спросила Зинка, присаживаясь на песок. Видно, она спрашивала просто так, чтобы хоть голос свой услышать.

— А куда повезет. Хоть за реку, дак без лодки не уедешь. Может, покосить еще придется.

— Так ты уже не владеешь вовсе.

— Баба-то у меня владеет, — возразил Михеич. Он выплюнул потухшую папироску и прикурил новую. — Накосит на корову.

— Тебе чего, пенсии мало? — равнодушно опросила Зинка. — Хватит на двоих-то. Зачем вам корова?

— Так ведь у меня дочь в институте учится, — охотно объяснил Михеич. — Помогать надо. Стипендия-то невелика.

— Дочери твоей корова без надобности.

— Опять же без сметаны-то как окрошку хлебать? — пытался пошутить Михеич.

— Да ведь хлебают и без сметаны, — сказала Зинка.

— Хлебают, — как-то понуро согласился Михеич, не зная, что и сказать. Корову и правда держать им со старухой было тяжело.

Стадо шумно ломилось сквозь ивовые кусты. Жара да оводы гнали его к реке. Зинка знала, что они сейчас лягут на песок у воды и пролежат там до вечера, пока не спадет жара.

— Нога-то болит? — спросила она.

— Болит, — вздохнул Михеич. — И сердце вот болит, Зинка. Буди, зимой помру.

— Еще чего, — возразила Зинка. — Пенсию получаешь, дети выросли. Только и пожить-то теперь без забот. Полеживай на печи да считай кирпичи. Мне бы выпихнуть мою Катерину в люди, так хоть и опять замуж иди.

— Так ведь она у тебя помощница, — сказал Михеич. — Без помощницы-то худо.

— Ой, какая уж там помощница, — усмехнулась Зинка. — И ногти уж на ногах красит, вот до чего дошла. Я вот смотрю на нее и дивлюсь, как люди жить будут? Ведь пропадут без нас, без отцов да без матерей. Ни коровы подоить, ни хомут напялить.

— Да ведь, может, за инженера выйдет или за ученого, а то и за артиста.

— Тьфу! — плюнула Зинка. — За черта лысого! Хоть что-то надо уметь по хозяйству.

— Проживут, — серьезно сказал Михеич. — Есть захотят, так научатся всему. Голод — не тетка.

Чья-то пеструха подошла к ним и уставилась с любопытством, шевеля мохнатыми ушами, будто прислушиваясь к разговору.

— Чего тебе тут? — обернулась Зинка к пеструхе.

— Это ведь наша корова-то, — сказал Михеич. — К хозяину пришла.

Зинка вздохнула и поднялась с места. Видно, наговорилась вволю, или надоело ей с Михеичем. Поднялась, жалуясь, что и правда сенокосить пора, а у нее и лодки нет за реку съездить. Мужика нет, так и лодки нет.

— Ну, буди, перевезу когда, — пообещал Михеич.

— Ну, перевезешь, так и ладно. Только ты меня и обратно-то уж из-за реки перевези.

— Обратно и сама дойдешь, — пошутил Михеич. Зинка скрылась за кустами. Михеич снова взялся за свою лодку.

Он позабыл на минуту о своей болезни, о времени, которое бежало и бежало как вот эта река. Оглянулся вокруг себя на знакомые берега. Увидел за рекой Мокрецова, который совсем не шевелился среди кустов, будто уснул со своей удочкой. Увидел коров на песке у воды, Зинку во всем сером. Только косынка белела, как пена на сухой коряге.

И почудилось вдруг Михеичу, что жить ему вечно. Даже боль в ноге притаилась, а сердце забилось ровнее. В душу вошла тихая радость.

— Ну да ведь до зимы-то, может, и доживу, — пробормотал он. — Летом-то помирать некогда. Как бабе сенокосить? Не управиться с коровой.

И он стащил на воду свою лодку, чтобы проверить, не течет ли она, хорошо ли залиты щели пеком.

— Болит спина вот в этом месте, — сказал Иван Данилыч, поворачиваясь спиной к гостю. — Бревно давеча поднял еще руками, так и хрястнуло в пояснице. Что это может быть такое, Володя?

— Радикулит? — предположил тот.

— Не похоже на это. С весны болит.

— Тогда отложение солей.

Иван Данилыч недоверчиво усмехнулся и махнул рукой:

— Много их, болезней-то.

Вошла хозяйка и внесла подойник с молоком. Шел восьмой час утра. По деревне бродили коровы, пастухи собирали их в стадо.

— Пора идти на смену, — сказал Володька. — Тебе, конечно, а не мне.

— Пейте молоко-то, — сказала хозяйка.

— Не хотим, — сказал Иван Данилыч. — Я молока не пью. Володя, ты наливай себе в стакан.

Он сунул в брезентовую сумку свой обед — кусок вареной свинины да зеленый лук. Сумку повесил на шею, и они пошли со двора, ни разу не оглянувшись. Шли по дороге, которая полого спускалась к реке. По обеим сторонам сосны да елки. Комарье тучей летело за мужиками.

У реки было тихо. Бухала щука, несло течением мокрое бревно, какое лежало поперек реки, какое вытянулось вдоль. Володька ушел удить рыбу, а Иван Данилыч с багром — работать. К вечеру сошлись в избушке на берегу. Вычистили рыбу, сварили уху.

Костер уже догорел. Чахлый дымок и тепло костра вместе с комарами относило ветром.

— И как тут живут люди? — сказал Мокрецов. — Как они только тут живут?

— Так и живут, — сказал Иван Данилыч, довольный прожитым днем, что и поработали, и уху сварили. Не каждый раз бывает у него так.

— Да ведь тяжело, — надрывно сказал Мокрецов. — А главное — тоскливо.

«Некогда нам тосковать, работать надо», — подумал Иван Данилыч, однако ничего не сказал.

А Володька разговорился. И как тут можно жить? Одна тяжелая, каторжная работа. Дрова заготовляй, картошку сади, окучивай, сено коси. С утра до ночи, с утра до ночи. Не полежишь, книжку не почитаешь. Вон ведь ты, Иван Данилыч, не старый еще человек, и на пенсию не вышел, а сам уж как старик, лицо в морщинах, спина болит, весь надсадился.

— Болит вот спина, — чуть не заплакал Иван Данилыч. — А ведь багра да топора всю жизнь не выпускаю из рук. Болит, соколик ты мой, Владимир Иванович. Как и до пенсии дотянуть — не знаю.

— А ты думаешь, будет этому конец?! — совсем разгорячился Мокрецов. — Нет, не будет. Запряжен ты уж до самой смерти. Так и упадешь с багром или в борозде.

— Так и упаду, — согласился Иван Данилыч, хотя сам подумал, что Мокрецов преувеличивает, загибает лишка. Но ему по душе были сочувственные слова, хотелось, чтобы пожалели. — Хоть бы до пенсии дожить.

— Да ведь и на пенсии все равно работать надо. Кто тебе воды из колодца наносит, дров напилит, печь истопит? Дети твои, думаешь? Ты на детей не надейся, дети твои не останутся тут. Да хоть бы и остались, своими семьями заживут, своими заботами.

«Да откуда ты знаешь все? — хотелось спросить Ивану Данилычу. — Откуда тебе все это известно? У самого молоко на губах не обсохло. Не сеивал, не пахивал, не воевал». Однако он только пробормотал в сторону:

— Так оно, так, Владимир Иванович. А может, и не так. Всяко бывает в жизни.

— Только если тебе в дом престарелых идти, — задумчиво сказал Мокрецов. — Там тоже, говорят, надо деньги платить.

— Без труда не вынешь и рыбки из пруда, — невпопад поддакнул Иван Данилыч, захваченный какой-то новой мыслью.

Мокрецов тоже сбился с пути и зашел с другой стороны.

— Значит, болит спина?

— Да спокою никакого нет! — сказал Иван Данилыч. — Вот тут, в этом самом месте.

— Может, все-таки радикулит?

— Какой тебе хренов радикулит! — азартно сказал Иван Данилыч. — Годы, парень, го-о-оды! Спина ведь тоже не вечная, хоть у тебя, хоть у меня, хоть у лошади. Годы берут свое.

— Годы, — согласился Мокрецов задумчиво.

Иван Данилыч подкинул в костер щепку, которая тут же занялась, вспыхнула ярко.

— А я вот не смог бы тут жить, — сказал Володька.

«Опять за старое, — подумал Иван Данилыч. — Не живи, тебя ведь не заставляют».

— Одному здесь никак не прожить, — продолжал Мокрецов. — Семьей надо.

— И семьей тебе тут не прожить! — вдруг сказал Иван Данилыч. — И семьей, парень, не прожить.