Навсегда осталась эта дорога в памяти у Викентия. Дед ушел по ней в любимую Викентиеву осень да так и сгинул там. Викентий знает, что и сам он когда-нибудь канет в бабью осень с изморосью на жемчужной паутине меж зеленых елок. И все это случится под кусочком яркого, страшно синего неба.
Шла еще одна дорога. По этой дороге не ходили в лес за обабками, не ходили за ягодами, потому как не вела она в золотой лес с бурым медведем на дереве, а вела в мир большой и бездонный — человеческий мир.
Вот как ушел однажды по этой дороге Викентиев отец на войну, так и не вернулся обратно. Сходить на войну — не с пестерем за грибами.
Ну, а в мирное время возили по ней комбикорма из района, почту и продовольствие в магазин. И надо сказать, что Круглову очень досаждала эта дорога. Как весна, как распутица, так и изрежет ее мутными ручьями. И человеку не пройти, и транспорту не проехать, хоть садись на этой дороге да реви. Поедет председатель в контору да у речки Ольховки и сядет по самые фары. Через недолгое время людно соберется мужиков около машины. Пошлют кого-нибудь за трактором, а потом начнется у них незапланированная беседа, чуть ли не собрание.
— Дак что, Андрей Иваныч, делать с дорогой будем?
— Прежде ведь на телегах ездили, не шибко разбивали, — толкует какой-нибудь дед Прохор. — А ныне все трактора да грузовики. Никакая тебе дорога не выдержит.
— А знаешь, сколько километр современной дороги стоит? — спрашивал Круглов, задетый за живое рассужденьями деда Прохора.
Тут вмешивался в разговор неугомонный Иван Данилыч:
— Ничего не стоит. Ничего, парень, не стоит. Желания нету.
— Как это — нету желания?! — багровел председатель, сильно обижаясь на въедливого Ивана Данилыча. — Как это нету?
— Желания нету. Возьми только да камешник от реки навози, вот тебе и дорога.
Мужики согласно кивали головами и бормотали:
— Камешник, камешник. Задаром бери. Много ли его надо.
— У нас в «Рассвете» все на авось да как-нибудь, — говорил Иван Данилыч куда-то в сторону леса, но так, чтобы попадало в председателя. — У нас известное дело. Сегодня ладно, а завтра видно будет.
Председатель с нехорошей улыбкой взглядывал на необритого Ивана Данилыча и вдруг замечал:
— Ты колодец-то не вычистил, Иван Данилыч?
— Вычистится.
— «Вычистится», — передразнивал Круглов и подмигивал мужикам. — Какой год он у тебя уже чистится? А скоро и воды не вычерпнуть, к реке побежишь за водой. А если дом загорится, чем тушить будешь?
Иван Данилыч на это совсем отворачивался от Круглова, мол, я на тебя и смотреть-то не хочу, не то что разговаривать.
— Камешник, Андрей Иваныч, не худо, — вмешивался степенный Никон. — Навози да поразровняй бульдозером, вот тебе и дорога. И строительный материал в двух шагах, и техника есть.
— Не худо камешник-то, — задумчиво соглашался Круглов. — Сделаем.
Впрочем, так бывало и в прежние годы. Беседовали, спорили, соглашались, постановляли. Но вот тебе весна ушла, грязь высохла, ездить стало хорошо. И дорога выпадала из ума, позабывалась. Новые заботы поселялись в голове у председателя: сенокос, уборка урожая. До Викентия не доходили эти разговоры…
Когда он был маленький, то считал, что Пестрово — это конец мира. Все дороги уперлись в Пестрово и никуда не ведут, а дальше лес с Бабами Ягами. Но, оказывается, за сплошным лесом в сорок верст есть лесопункт с чудным названием Лешево. А может быть, и Алешево. И в это-то Лешево попадают только весной по реке в большую воду и продукты завозят. А как не завезут продукты, вода бывает мала в реке, сосут тогда лапу лешевцы, пока на вертолете или по старой, разухабистой, отпетой дороге попадут, машины за продуктами в район.
И не рассказать обо всех дорогах вокруг Пестрова. Как они возникали, кто по ним хаживал, протаптывал — это уж ветхая история. А все, поди, те же люди, не медведи.
Есть чудные коровьи тропки вокруг Пестрова. Ребятишки пестровские любят эти тропки. Нырнешь между двух елок — купчих толстых, обогнешь муравейник, перешагнешь через поваленную сосну и пошел. Вот тут на тропку вылез камень, обязательно надо наступить на него босой ногой и почувствовать холод времени, шептанье старины.
А куда дальше ведет эта тропа? Вышла на какую-то незнакомую дорогу. Что за дорога? Не узнать нипочем. Ведь заблудился, парень. Скорей обратно. Вот и камень, вот и муравьище, и елки-купчихи. А сам уже видишь краем глаза Зинкину избу. Вот оно Пестрово. Тут надежно, тут мужики с топорами да с бородами. Тут твой угол родной…
Викентий бродил по тропинкам. И вдруг наклонялся, щупал теплую землю, нюхал мох и все припоминал запахи, забытые за зиму, и сравнивал их с запахами детства. Похожи ли? И не мог с точностью сказать. А понимал, что почему-то для него это важно, потерял он что-то, как корова жвачку, и поэтому болеет. И не найти ему, и не найти.
Позади двора пенсионерки Елисаветы стоял дом вдовы Клавдии. Дочери ее вышли замуж, уехали в город, оставив ей и дом, и корову, и заботы о хозяйстве. Силы еще было у Клавдии. Все везде успевала, и дома, и в колхозе, и на промысле. Промышляла новую кору. Сбыт был, дело доходное. Нет-нет да, глядишь, и повезет Николай на тракторе в тележке на склад. А бабы, чья кора, сидят наверху довольнехоньки.
За Клавдией по сю сторону дороги уже никто не жил, а по ту сторону было еще два дома, один, кстати, бригадиров. Знатный дом, под шифером.
Все это сидел на крылечке и кумекал Викентий. Примерно так у него и выходило: «Там вон Клавдии дом, это Васькин, то Ольгин впереди, а самый последний к реке — Алексеев дом, того Алексея, чей котел в бане. Вон стоит елка у погреба елисаветинского, что-то она худо растет кверху, а прет во все стороны. А потому, что на вольном месте. Ветерком ее со всех сторон обдувает, солнышко вокруг ходит, обхаживает. А вон Зинка пошла…»
— Здравствуй, Зина!
— Здравствуй.
— А что, Зина, будет ли сегодня кино в клубе?
— Будет.
— А какое?
Зина пожимает круглыми плечами. Викентий видит, что она в халате, который ей сильно короток, и вся Зина в нем выглядит крупнее.
Он знает, что теперь вот она спала на повети, лицо у нее вон какое сонное, и вся она теплая. И Викентию вдруг так и захочется, чтоб она села к нему на колени и обняла б его. Так захочется, что аж зубы застучат.
— Я еще сама не знаю! — кричит со своего крыльца Зина. — Еще не узнавала.
Зина работает заведующей клубом. Ей уже восемнадцать годков. И как говорила Егориха, пора уж Зине замуж идти, пора уж ей. Да и Таньке-ветлекарихе, Зинкиной подруге, давно уж пора. И смотрела Егориха на Викентия черными своими, почему-то страшными глазами, как бездонными черными колодцами. Как будто знали эти глаза что-то, видели, и никто того больше не увидит, не дано.
Зина была ей какой-то родней и жила у них за занавеской.
— А ядреняя Зина-то ведь будет, чем Танька, — говорила Егориха, мол, не прогадай, парень. Не все равно кого обнимать.
— Ядреняя, — соглашался Викентий. И добавлял про себя: «У Таньки нос длинный, и она похожа на грустную ворону».
Всякий раз, проходя мимо Викентия, который сидел с книжкой на крыльце, Танька кричала ему, усмехаясь:
— Все читаешь, Викентий?
— Угу.
— Так ты, наверно, здорово поумнел?
— Поумнел.
А потому как Викентий каждый день читал, Танька просто извелась:
— И сколько можно читать? — И сердито гремела пустыми ведрами у колодца.
— Много ведь люди читают, — серьезно отвечал Викентий. — Я-то еще чепуха, совсем мало.
«Образованный, — серчала Танька. — А как бы хорошо было его обнять да посидеть ночью на крылечке. Такой парень пропадает».
И правда, часто сиживал Викентий с книжкой. Сядет на крыльце, к стенке привалится, ноги длинные вытянет и читает. А взгляд убегает со страниц в чистое вечернее небо. Так тут тихо, так счастливо. Что тебе еще надо, парень?
Увидит его бабка Егориха, костыль под мышку и к нему. Ногу зимой сломала и теперь вот с костылем бродила. Подойдет и что-нибудь скажет:
