Петр снимает рязанские колокола на военную медь. Вот он сам, походом на Азов, проходит мимо; ему салютуют из трех кургузых пушек, на 23 фунта пороху. Со временем он прикажет Рязани строить корабли, и тамошний архиерей ответит ему зевотно, что людишек у него нету, а лес плохой! Болотится рязанская старина. Приходит и уходит моровая язва. Вонючие костры чадят горелым мясом. Раны заживают долго. Город все еще просторен, и жители свободно охотится в его густых рощах и на пустырях. В Симеоновском монастыре открывается первая цифирная школа. Учитель Петр Павлов за три алтына в день обучает тех, что еще не разбежались в страхе от науки. Редеет его паства: было 96, осталось 32. Стонут рязанцы, наука трудна: адиция (сложение), субстракция (вычитание), мултопликация (умножение), дивизия (деление). Через девятнадцать лет все это переименовывается в славяно-латинскую семинарию. Густой мат педагогов и басовитые вскрики учеников от ударов циркулем или линейкой сопровождают уроки пиитики и риторики. Иногда для поднятия мысли затеваются диспуты на богословские темы. Суровые воспитатели с владыкой во главе, насупясь, внимают, как рослые, небритые дефензоры (докладчики) сражаются с прекословщиками (оппонентами), загримированные под муз, в белых кафтанах, с напудренными стоячими волосами и с мишурными крыльями за спиной. Иные при этом сосредоточенно пьют водку, другие прислушиваются к гуденью синих мух и к кантам, распеваемым в архиерейском коридоре, или же едят калачи. Растроганный владыка дарит дефензорам по полтиннику, и, пока учителя почтительно ведут его отдыхать, молодые философы и богословы отправляются с приказными к богадельне бить мещан. Была своеобразна в древности физкультура во Рязани. Кулачные бои проходили, однако, с переменным для них успехом, хотя на стороне семинаристов выступал местный муромец, глубочайший протодьякон Василий с сыновьями, дьяконами тож, Мартышкой и Никанором. Так, постепенно, рязанская жизнь принимает ново-гражданские формы и обогащается развлечениями на столичный вкус.
Екатерининское просвещение шумно вливается в эту дремучую людскую дебрь. В 1785 Приказ Общественного призрения, занимавшийся всякими благотворительными и иными операциями, вплоть до сдачи в наем пасхальных качелей, строит в Рязани знаменитый Редутный дом. В течение века здесь погостевали и дом сумасшедших, и богадельня, и женская гимназия, и земская аптека, а в те годы это было местом дворянских собраний, с солидным буфетом и залами для жестокой картежной игры. В непосредственной близости, видимо — для тренировки И в поучение молодежи, в нижнем этаже находился пансион для благородных детей. За сто целковых в год обучал их танцам заезжий механик Павел Борзантий. О степени важности остальных предметов можно судить по окладам учителей. Француз-гувернер получал за историю, географию и фехтование — 500, его помощник — 100. Местный поп за обучение недорослей правописанию и закону божьему удовлетворялся полусотней. А учителю арифметики и геометрии, канцеляристу земского суда, не платили вовсе ничего. Видимо, этот товар шел в Рязани хуже. Со временем эта школа упростилась. Отставной сержант с двумя мускулистыми молодцами блюли воспитанников, чтоб чесали головы, вели себя честно и каждое лето ходили мыться на Трубеж… Так просвещение понемногу внедрялось в дворянскую среду, хотя бывали случаи, что иные юные рекордисты, увлеченные наукой, засиживались в первом классе до девятнадцати лет; их тогда сразу определяли в военную службу.
Тем временем успели разбиться по ремеслам посадские мастеровые люди. Востроглазые приказчики скупают их незамысловатые товары — горшки, щепное изделье, крученные из конопли веревки. Образуется рязанская кустарная промышленность. Купцы все еще предпочитают торговать: и проще, и оборот видней. Нужны десятки лет, чтобы в разных углах края родились предприятья покрупнее — игольное, полотняные, парусные, даже чугунно-литейное; до заводов, как привыкли это понимать наши современники, было еще далеко. Это были заведеньица с грубо поставленной эксплоатацией труда: фабричных попросту запирали на засов с десяти вечера до пяти утра. Остальное время они работали… Закон Петра о закрепощении рабочих за фабрикантами ускоряет перестройку торгового капитала в промышленный. Входит в силу новое сословье. В Рязани поселяются именитые купецкие фамилии; посредством благотворительности (почти всегда — строительство богоугодных заведений) они делают себе всякие карьерки. На сером фоне тогдашней купеческой пыли выделяются Мальшины, Антоновы и, прежде всего, Рюмин, судьбу которого повторит со временем знаменитый Кокорев. Погоревший мещанин, он убегает из Рязани за счастьем, и на его примере сбывается мечта многих дельцов того времени. Он становится винным откупщиком[4], возвращается в родной город миллионером, строит усадьбу, полотняный завод, копает пруды и умирает, вчерашний раб, статским советником, кавалером орденов и владельцем 12 000 мужиков. Сын его, любитель фейерверков и иллюминаций, известен только тем, что достраивал пополам с Николаем I рязанскую колокольню и вставил в нее часы; по причинам, видно, трудного климата они ходили исключительно в летнее время, Один внук его прославился как бравый царскосельский гусар, гуляка и предводитель дворянства; другой перебрался в Швейцарию и несколько миллионов франков, пропитых с горя рязанскими и иными мужиками, отдал на организацию в Лозанне университета[5]. Правнук Рюмина вернулся в прежнее, прадедовское состояние…
Рязанская промышленность так и не расцвела до самой революции. К средине прошлого века во всей губернии состояли на учете 180 фабричек с 16 000 рабочих. Шестьдесят лет спустя эта цифра поднялась едва до 25000 человек, хотя количество промышленных объектов возросло до четырех с половиной тысяч.
В этом грустном городе служил вице-губернатором (1858–1860), а потом управляющим Казенной палатой (1867–1868) М.Е.Салтыков-Щедрин; в местном архиве бережно хранятся папки дел с его подписями. Судя по тому, что уже в период после своей рязанской службы он опубликовал в «Современнике» свои «Невинные рассказы», «Признаки времени», «Помпадуры и помпадурши», рязанское бытье лишь укрепило в нем вятский опыт познания Российской империи. Обычно, бородатый, военного звания, сатрап, украшенный знаками царской милости, венчал собою сложную — бюрократическую машину управленья. Не кто иной, как Салтыков, писал в проекте одной совсем не сатирической статьи, что власть губернатора «настолько обширна, что усилить ее нет никакой возможности». Именно это всемогущество, помноженное на усердие и невежество, и доставляло писателю тот материал, который ныне кажется стоящим вне границ здравого смысла… Вторым китом города и рулем руководства был архиерей. Перебывало их в Рязани множество, разных свойств и характеров, упитанных и тощих, но, как ни расспрашивали мы тамошних Плутархов и Фукидидов о самых достойных из них, они сумели назвать лишь Арсения, на заре рязанской жизни укреплявшего стены кремля, да еще Симона Лагова, приятеля Тихона Задонского и просветители дикого и неопрятного тогдашнего духовенства, да еще Мисаила, убитого мордвой на проповеди (1656), да еще Смарагда, живо описанного Лесковым в «Мелочах архиерейской жизни». Позднейшие иерархи уже не отличались ни присутствием разума, ни деяниями своими, кроме разве Иустина, автора десятитомного собрания проповедей на разные случаи жизни и памятного рязанским старожилам тем, что перебрался сюда из Томска с «племянницами». Венцом его деятельности является преобразование здешнего мужского монастыря в женский, чтобы было куда поместить очередную из них игуменьей… Пастыри всегда соответствовали стаду своему. До самого начала XIX века немногим может похвастаться Рязань перед страною. Еще длилась черная ночь над Россией, прикрытой солдатским николаевским сукном. И только сквозь дымку минувших веков смутно мерцали наивные предания о святом, что приплыл сюда по воде на разостланной мантии с двумя колоколами подмышкой, да о страшном хане, который, по древнему монгольскому обычаю, повелел разъять на суставы Романа Рязанского.
