- Ведь положеньице, блин! Ты пойми, нам этот проспект на фиг не нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет. Прямо забодала, на фиг!..
Евгений Захарович ошеломленно посмотрел на телефон и даже помассировал пальцами виски. Бред какой-то! Он снова послушал.
- ...а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и ум слепого! Как говорится, хочешь глядеть вдаль, читай Шопенгауэра и отращивай нос, как у Сирано...
Это не походило ни на детину, ни на Трестсеева. Больно уж заковыристо, а, значит...
Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно положил трубку и ойкнул. Это письменный стол высунул язык-столешницу и двинул его по ребрам. Зеркальный глянец полировки взмутился, а прямо перед глазами, заходясь в смешливом кулдыхании, захохотала и заперекатывалась пузатая авторучка. Отчетливо было видно, как булькают и переливаются в ее стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к месту протяжным журавлиным строем потянулся из коридора хор голосов. Вроде бы запевал Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе - голос, очень похожий на Пашкин, печально выводил: "Как на тоненький ледок выпал девичий пушок. Эхма!.. Девичий пушок!.." Евгений Захарович похолодел. Вспомнилось старое, неизвестно где услышанное слово: "скызился". Раньше оно смешило, сейчас ему было не до смеха. Мир вокруг него именно СКЫЗИЛСЯ!
Вдобавок ко всему громко и пискляво кто-то заговорил за окном, делающим скрипучие попытки самостоятельно приоткрыться.
- ...над городом оно еще ничего. Башка, правда, трещит от миазмов. И мухи какие-то кровянистые, злые. Пищеварение от них неважное - сплошные поносы...
- А ты на болото слетай. Там с кормами вольготнее.
- Может, оно и так, да ведь там под каждым кустом двустволка очкастая сторожит. Разве что еще на деревья не лезут.
Евгений Захарович повернул голову к окну и в немом изумлении приоткрыл рот. На пятнистом от помета карнизе сидел жирный, лоснящийся голубь, а напротив него, поджав под себя перепончатые лапы, расположился тощий утенок. Почти по-человечески почесав крылом спину, утенок губошлепо забубнил:
- А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, - всюду они. Но и тех бьют, не жалея.
- Что верно, то верно, - поддакнул голубь. - Бьют, кол им в глотку! Наслаждаются первоинстинктом... Мало на них ангин с энцефалитом. Грипп им надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна холера таблеточная спасти не могла, - он равнодушно стрельнул оранжевым глазом в сторону сидящего в кабинете человека.
- И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а они у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.
- Да это бы ладно, но ведь охотятся! Вот, что противно!
- Разве ж это охота? - голубь вздохнул. - Живодерня одна. Пачками вышибают из строя! А сколько подранков с сиротами!..
- Эй! - неуверенно позвал Евгений Захарович. - Может, хватит?
Голубь покосился на утенка.
- Ишь!.. Возражает чего-то!
Утенок согласно прищелкнул клювом и сердито завозился на своих поджатых лапах.
- Хватит ему... А чего хватит, и сам не знает. Перепугался, работничек! А вот зарубеж надувать - не пугается. Сказали писать - и пишет. Писатель!
- Они сейчас все писатели. Особенно по части диктантов, - подхватил голубь. - Пишут и пишут!.. Ни тебе хлебушка птичкам, ни ласки. Все свиньям скармливают, то бишь - опять для себя же. А нас, крылатых, - все больше из поджигов, да из рогаток. Одно слово - интеллигенты!
- Это точно. Вчера летел над киоском, - язвительно закрякал утенок, и тоже одного интеллигента наблюдал. Возмущенно так стоит и вещает продавщице: "Не ну-ка возьми-ка, а нате-ка возьмите-ка". Сразу видно эрудит...
- Что скажешь, - молодец!..
- Хватит! - гаркнул Евгений Захарович и врезал ладонью по столу. Так врезал, что подпрыгнул на месте пухлый проспект и испуганно замерла трепещущая авторучка. Евгений Захарович и сам себя испугался. Вдохнув поднявшуюся над столом пыль, громко чихнул. Пыли взметнулось еще больше, а птицы, оставив на карнизе парочку блеклых перьев, улетели.
Наваждение прошло. Трубка лежала на своем положенном месте, в дверь деликатно постукивали ботинком. А чуть погодя заглянула и Пашкина голова.
- С кем это ты так, гражданин начальник?
- Да... - неопределенно протянул Евгений Захарович. - Лоботрясов одних пугнул.
- Ты с этим поосторожней. А то там Костик бутербродом подавился. По всей комнате куски раскашлял.
- Скажи ему, что больше не буду.
- Да черт с ним, не помрет... Мы тут Юрику трансформатор в портфель сунули. Килограммов на восемь. Пойдешь глядеть, как он домой почапает?
- Не знаю...
- Ну, смотри, - Пашка исчез, дверь захлопнулась. Но ненадолго. Скрипнули половицы, и в кабинет развязной походкой вошел Трестсеев.
- Черт-те что с этими телефонами! Говорил, говорил, а, оказывается, не с тобой, а с какой-то бабенкой. И она, главное, тоже ничего понять не может. Объяснила, что мужу звонила. Ага, как же... - Трестсеев оглядел кабинет и снизил голос до заговорщицкого шепота.
- Рассказывают, ты с начальством тут споришь, к директору на днях рвался. Еле-еле Зиночка удержала, - заметив недоумение Евгения Захаровича, Трестсеев вскинул ладонь. - Знаем, знаем, не отпирайся! Слухами, как говорится, Москва полнится... Революцию хочешь поднять? Зря. Хотя понимаю. По-человечески понимаю. Откровенно говоря, мне самому эти церберы от политики - вот где! Я ведь уже давно статейками балуюсь. Проблемы ИТР, бригадные подряды... Неужели не читал? Странно... А в общем зажимают. Как и все передовое. Вечерами пыхтишь, фразочки формируешь, афоризмы разные, а все равно придираются. Вслух не говорят, но я-то понимаю - цензура. Хотя с другой стороны и они правы. Конформизм - штука опасная. Всякому позволить, - что же начнется? Ты как считаешь?
Евгений Захарович и сам не заметил, как у него успели остекленеть глаза. Так уж влиял на него этот Трестсеев. Беседовать с ним было равносильно пытке. Евгения Захаровича начинало клонить в сон после первых же фраз. Он и без того старался обезопасить себя и смотрел не в лицо, а в грудь Трестсееву. И все-таки глаза стекленели, в голове начинала твориться дремотная неразбериха.
- Конформизм? Что же... Во-первых, это еще один "изм". А, во-вторых, относиться к нему можно по-разному. Я лично считаю, что слово это интересное и многообещающее. Если в словарях оно присутствует, стало быть, не все еще потеряно.
- Разумно, - Трестсеев принял его слова, как должное. Одобрительно качнув головой, расположился в кресле, закинул одну элегантную брючину поверх другой - не менее элегантной.
- Не куришь в кабинете? Жаль... Хотя и правильно. Легкие - вещь хрупкая и от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не свою, конечно, свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал или англичанин, точно не помню...
Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка размеренно семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и наверняка не сомневалась, что время, сколько его есть в мире, - все принадлежит ей одной.
Второй круг, третий... он поднял глаза на говорящего и с облегчением убедился, что тот как раз заканчивает.
- ...так что политика, брат, вещь мудреная! Правду тебе говорю. Героев они там заслуживают, - ох, как заслуживают! А писать, братец, - это сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится, фата-моргана пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.
Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:
- Вы стихи, случаем, не пишите?
Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.
- Стихи? То есть как это? Хм... Согласись, - несколько странный переход: проза, проза - и вдруг некоторым образом стихи...
