Лежа в темноте, плотно прижатая к носилкам, я поняла: вот так в войну перевозились тяжело раненные. Скорее всего, кто-то из них умирал на этом самом месте. Мне стало стыдно за малодушие и неблагодарность своему спасителю. Освободившись от лямок, я собралась, бодро вышла из машины, спокойно и уверенно отвечала по билету и получила четверку. Ване поставили тройку. Мне снова стало стыдно. В присутствии всей группы я искренне поблагодарила его за заботу и поцеловала в щеку. Как выяснилось много позже, он расценил мой поступок как судьбоносный аванс. Вернув меня домой, Иван строго приказал: «Хватит болеть! Будь завтра в девять ноль-ноль на наших занятиях! Иначе мы провалимся по химии!»

Мои друзья-фронтовики с большим трудом преодолевали огромные пробелы в знаниях по химии.

Мне стоило немалых усилий объяснять им ответы на экзаменационные билеты. Но все наши многочисленные предметы по химии мы сдали успешно.

Я твердо встала на ноги. Иван продолжал внимательно следить за мной. Весь второй семестр он водил меня на консультации к нашим педагогам- врачам и к своим военным, лечившим его солдат. На мои возражения внимания не обращал и упорно продолжал проводить мне повторные курсы лечения, а после экзаменов увез меня с мамой на лето на свою родину.

МУЖ

О своих первых двадцати шести годах жизни он говорить не любил. Об остальных шестидесяти я знала все, так как прожила их вместе с ним.

С первого студенческого учебного дня, когда наша группа первого курса 2-го Московского медицинского института, носившего в то время имя И.В.Сталина, собралась вместе, он взял меня под пристальное наблюдение. Причину этого я узнала гораздо позже. В то время сокурсники решили, что старшему лейтенанту, в недавнем прошлом командиру санитарной роты, понравилась вчерашняя школьница.

Познакомились мы на занятиях по химии. Я увидела этого парня растерянным и страшно расстроенным. Легкую работу он сдать не мог. Я удивилась и спросила: «В чем дело? Это же десятый класс!» Он ответил резко: «Я не учился в десятом классе. Если можешь, помоги!» Конечно же, я помогла. Тут подошла девушка в гимнастерке и попросила: «Помоги и мне!» Так вокруг меня и Ивана образовалась группа фронтовиков, с которыми я, школьница-отличница, стала заниматься химией, физикой и латынью. Вероятно, я оказалась неплохой учительницей, потому что первую экзаменационную сессию никто из нас не провалил. Конечно, мы стали друзьями.

Время вспоминать прошлое нашлось у мужа лишь через много лет в инфарктном отделении больницы.

«Свои настоящие ботинки вместе с рубахой и шапкой я получил, когда собирался идти в первый класс. Босиком туда не пускали. Школа находилась в деревушке километрах в двух от дома, — начал муж свой рассказ. — Из города приехала молодая, необыкновенно красивая девушка-комсомолка в красной косынке. В одном-единственном классе школьной избы она умудрялась учить детей всех четырех классов одновременно. Первый и второй классы занимали два первых угла помещения, третий и четвертый — последние два. Сама она ходила между нами и каждому классу давала свое задание. В конце урока ученик лично должен был показать ей, что сделал. Эту девушку мы любили, слушались и изо всех сил старались заслужить ее похвалу. Она отмечала мои успехи в решении задач, в быстром устном счете, в запоминании слово в слово всех ее уроков, но буквы я писать не мог совсем. Мы старались оба: я со слезами, она с лаской и упорством».

Плоды стараний учительницы-комсомолки муж демонстрировал всю жизнь, имея, в пример коллегам, красивый почерк. Она научила ребенка писать правой рукой, не подозревая, что он левша. Левая ладонь Вани была завязана из-за долго не заживавшей раны. Самодельный пугач взорвался, когда мальчик держал его в левой руке. Тяжелые уроки чистописания не пропали даром. В дальнейшей жизни обе руки стали одинаково сильными.

Ярко помню ту деревушку, имевшую дюжину домов и старинную избу — начальную школу, собиравшую детишек из окрестных деревенек Поволжья.

В 1947 году после сдачи экзаменов за первый курс Ваня пригласил нас с мамой в гости на лето, объяснив ей, что мое здоровье необходимо укреплять свежим воздухом и парным молоком.

«Наш дом был самым просторным и красивым, — продолжал свой рассказ выздоравливающий муж. — Построил его еще до революции и во времена НЭПа сам дедушка Алексей Иванович со своими сыновьями. Они славились в округе как трудолюбивые и искусные плотники. Старший сын деда геройски погиб в Первой мировой войне, а я, родившийся у младшего сына, получил в память о дяде имя Иван».

Сажино, родная деревня мужа, насчитывала всего шесть домов. Избы стояли, окруженные столетними липами, среди леса на холме, полого спускавшемся к быстрой речушке Проталинке. На одном ее берегу теснились домики бань, на другом стеной стоял вековой лес. Под деревьями лежал сплошной ковер черничника и брусничника. Собрать ведро ягод, не сходя с места, не составляло никакого труда. Через лес по грунтовой дороге, преодолев двадцать пять километров, можно было выйти к Волге и городку Юрьевец. Он имел районную больницу, пристань, рынок и несколько огромных не работающих, но охраняемых государством соборов.

В наше время кажется невероятным, что сельские плотники, блестяще владевшие топором, практически без гвоздей смогли возвести не только дом, но и множество хозяйственных построек со стоящей в их ряду работающей мельницей. Несомненно, они были потомками русских богатырей, не отличавшихся гигантским ростом, но имевших огромную физическую силу, мужество и доброту. На их землях не было татарского ига, не было крепостных крестьян. Уроженцами этих мест были Минин, По-

жарский, Чкалов и множество других защитников родной земли.

Своего друга Ваню я тоже ставила в один ряд с ними. Ему, фронтовику-орденоносцу, бесплатно предоставлялась комфортабельная трехместная каюта на теплоходе, в которой мы втроем совершили незабываемое путешествие из Речного порта Москвы в город Юрьевец. Я радовалась за друга, не предполагая, что когда-то буду его женой, гордилась им. Одетый в белоснежный китель с боевым орденом на груди, он привлекал внимание окружающих стройной, сильной фигурой, достойным для офицера поведением, яркими голубыми глазами и золотым отливом густых белокурых волос.

В то памятное лето я увидела трагическую картину последствий раскулачивания крепкого крестьянского хозяйства Ваниной семьи. Тремя окошками, украшенными деревянными кружевами, смотрела на нас высокая изба, как ножом отрезанная от

двух третей увезенного большого дома. В тесной пристроечке ютилась корова и несколько кур, под липами одиноко стояли два улья. Комнатой для нас с мамой послужил чулан, заставленный старинными коваными сундуками. Когда-то на его месте был парадный вход в дом. Поселив нас, Ваня ушел спать на сеновал. Смущенно, но радушно нас встретила Ванина мачеха, пожилая и усталая женщина, окруженная тремя девочками-подростками, сестрами Вани.

«Помнишь, как я был поражен негативной реакцией твоей мамы на мое нищенское деревенское хозяйство?» — спросил муж. Я помнила.

Моя мама родилась в тамбовской деревне, и только замужество сделало ее горожанкой. Деревню она не любила, красота природы ее не волновала. Едва прожив в гостях несколько дней, она велела мне собираться домой. Однако уезжать с ней я категорически отказалась.

Свидетелем этой конфликтной ситуации оказался сосед, друг покойного Ваниного отца. Демобилизовавшись из армии, он работал в местном лесничестве. Проблема была решена мгновенно. Сосед посадил обиженную мамашу в свою бричку и отвез на пристань, вернувшись, коротко объяснил: «Мать городская, а дочка, похоже, наших кровей». Все успокоились. Ваня вел себя благородно и заботился обо мне лучше мамы. С девочками завязалась тесная дружба. Они меня обожали, мачеха, от зари до зари работавшая в колхозе, уважала.