Очнулась я, когда неведомая сила, схватив твердыми, холодными руками, подняла меня вверх и с непереносимой болью, оторвав голову, бросила под колеса поезда. Однако я не упала на рельсы, а отдаленно знакомый голос приказал: «Плюй в таз, дыши, дыши!» Стало вдруг легко и спокойно. Голова находилась на своем месте. Не было фашистов, только что оторвавших мне голову в гестапо. Голос, велевший мне дышать, принадлежал парню с нашего двора Вольке. Руки его были в крови и крепко держали меня над тазом. Он смеялся и кричал: «Женечка, ты герой! Давай выздоравливай! Мне надо идти!»

До сих пор не понимаю, как удалось бабушке в ее абсолютно беспомощном состоянии добраться, доползти до соседней квартиры, где проживала Софья. Эта соседка пользовалась ее уважением за свою добросердечность и образование, полученное еще до революции. В то время соседка была больна, и к ней на сутки с боевых подмосковных позиций приехал младший сын Волька. На мое счастье, он оказался врачом, фронтовым хирургом. Увидев наше отчаянное положение, он своим энергичным вмешательством спас мне жизнь и помог бабушке.

Наутро температура спала; шатаясь от слабости, я смогла встать. На темной клеенке стола лежали три столбика из трех бумажек, в которые были завернуты порошки. На них значилась надпись: «1-й день», «2-й день», «3-й день». Рядом находилось настоящее чудо — коробочка с конфетами «Клюква в сахаре». Вскоре я смогла ухаживать за бабушкой, хвалившей и хвалившей так хорошо воспитанного Софьей сына: «Мальчик все бросил, пришел, печку затопил, пол вымел, операцию сделал и таз вынес!» Слабым голосом она пела молитвы, благодарила Бога за то, что он специально прислал доктора для моего лечения. В то время я вспомнила, что в моем раннем довоенном детстве уже слышала от нее эти слова о прекрасных соседских детях, а также молитвы об их здоровье. Вскоре она умерла.

Помню веселый, светлый праздник, отмеченный домкомом подарками для нас. Наверное, это был Первомай. Меня нарядили в новое белое, необыкновенное платье, и я тут же пошла во двор — покрасоваться. Но вместо хлеба, поспорив с бабушкой, взяла с собой пакетик с любимой клюквой в сахаре. И вот посреди двора, когда мою обновку рассматривали подружки, из дома выбежал как сумасшедший старшеклассник Волька. «Женечка, и я хочу конфетку!» — закричал он, сжал пакетик и обрызгал мое новое платье клюквой. Все опешили, а я громко заплакала. Волька опомнился, взял меня на руки и принес к бабушке. Перед ней он долго извинялся, говорил, что Женечка не виновата, а это он, дурак. Вот тут бабушка Марфа и начала твердить в назидание домашним, что только образованные родители могут хорошо и правильно воспитывать детей.

Мы не знаем своего будущего. С того времени прошло несколько лет, и Волька, пройдя сквозь войну, в звании майора вернулся в наш двор и позвал меня замуж.

Однажды, когда мы вспоминали детство, я попросила у него прощения за то, что столько лет не говорила ему «спасибо» за спасение жизни. При этом поинтересовалась, почему в том страшном, холодном и голодном сорок втором он пытался оторвать мне голову. В ответ Волька весело рассмеялся и ответил: «Я счастлив, что оказался рядом. Ты болела тяжелой флегмонозной ангиной. Два абсцесса (нарыва) в горле пытались соединиться и привести к асфиксии (удушению). Простым скальпелем я вскрыл их без всякой анестезии. Ты удивила меня своим мужеством, а клюкву принес в знак извинения. Не мог же я забыть твое белое праздничное платье!»

ТОСЬКА

Общеобразовательные школы в Москве открылись поздней осенью 1942 года. Моя родная школа была занята под госпиталь, а оставшаяся в Москве небольшая часть учащихся перевелась в школу у Белорусского вокзала.

Первый учебный военный год для меня, ученицы седьмого класса «Б», был очень тяжелым. Папа находился на фронте, маму вместе с женщинами, не имеющими детей младше семи лет, постоянно направляли на различные работы по обороне города. Выдаваемые по карточкам продукты обеспечивали наше существование на грани голода. Однако все дети в школе на большой перемене получали свежий бублик и кусок сахара. Топливо для пятиэтажного здания школа добывала сама, для чего требовалось разрешение на трамвайную платформу, подходившую к Белорусскому вокзалу. На ней шестые и седьмые классы вместе с педагогами ехали до Южного порта. На Москве-реке со стоящей у пристани баржи ученики грузили распиленные по метру стволы деревьев на трамвайную платформу и следовали обратно до Белорусской площади, где нас ждали дети младших классов. Выгрузка дров происходила прямо на проезжую часть улицы. Затем, двигаясь вереницей, мы несли эти «метровки» на своих плечах в школу. Младшие дети тащили тяжести, как муравьи. В школьном дворе все по очереди пилили дрова, доставляли их

в котельную. Несмотря на общее изнурение, все учились вполне прилично и прилежно.

2 мая 1943 года учебный год был завершен. Школьников шестых и седьмых классов разных районов города собрали на Павелецком вокзале. Пустой пассажирский состав, поданный к перрону, был нами заполнен. Предполагалось, что на полевые работы мы отправляемся на месяц. Каждый мог взять с собой рюкзак с минимальным количеством вещей и узел с постельным бельем, одеялом и подушкой. В то время мы не подозревали, что пробудем, работая в поле, долгие шесть месяцев.

Конечным пунктом нашего путешествия был городок Серебряные Пруды в ста шестидесяти километрах от Москвы. Недалеко от него на берегу реки Осетр находился огромный совхоз «Озёры». Местные жители, трудившиеся там, жили в основном в зимних бараках. Нас же ждали специально построенные из свежих сосновых досок бараки без электричества

и отопления на краю поселка, в поле. Внутри помещения находились двухъярусные деревянные нары. Справа от меня на нарах было место руководителя отряда, незнакомой учительницы; слева — девочки из другого района, назвавшейся Тоськой.

В день приезда администрация совхоза устроила праздник, накормив нас мясным борщом и гречневой кашей с молоком. После обеда мы загорали на реке и даже купались в ней, о чем с радостью рассказали в письмах домой. Посетителей мы ждать не могли, так как Москва находилась довольно близко к фронту и была закрыта для въезда и выезда.

Пробуждение и отход ко сну регулировался световым днем. С рассветом нашего первого рабочего дня начались тяжелые будни. Каждый отряд получал определенное задание, которое нужно было выполнить, несмотря ни на что. Норма прополки, например, свеклы или моркови была для каждого из нас десять соток в день. Многие не могли осилить и половину рабочей нормы. Справившимся с рабочим заданием на ужин дополнительно выдавался стакан горячего молока. Нас привлекали также к различным видам полевых работ, требующих зачастую совсем не детской физической силы. Все настолько уставали, что не стремились к общению с соседними отрядами. С наступлением сумерек, слегка помывшись холодной водой, мы буквально валились на свои нары и, слушая голос учительницы, засыпали глубоким сном. Культурная программа состояла только из прослушивания скупых сводок Информбюро на площади перед столовой.

Питание ухудшилось. Вместо вкусных щей мы получали баланду из овса, вместо гречневой каши — горох или пшенку без масла. Завтракали и ужинали в большой столовой поселка, обед, как правило, доставлялся нам в поле. Каждое воскресенье утром все отряды, построившись в ровные ряды, посещали городскую баню, работавшую в этот день только для нас. С удовольствием напарившись, мы возвращались в лагерь к обеду, после которого обычно засыпали до ужина.

Многие голодные работники, вчерашние дети, жаловались, плакали и впадали в панику. Слово «надо!» стегало нас неумолимо. Умри, но сделай!!! Некоторые заболевали и поступали в местную больницу, из которой возвращались не все. Однако наша любовь к Родине была неподдельной, сознательность — высокой. Все мы считали себя защитниками Родины. Мальчишки пытались удрать на фронт. Девочки работали, отдавая все свои силы: «Всё для фронта! Всё для победы!» Холодными майскими ночами мы жестоко мерзли и спали, надев на себя всю одежду, которую имели.