СЕМЕЙНЫЙ КРИЗИС
Главным в нашей семье был муж, превосходивший меня во всем: в физической силе, в жизненном опыте, в умении общаться с окружающими, в медицинских знаниях. Женщины наперебой хвалили его: «Какой человек! А какой муж!» Одежда его была безупречной и щегольской. Некоторые соседки, несмотря на мое присутствие, буквально льнули к нему. Я не волновалась, зная своего мужа, и не считала их соперницами. Он отличался от сослуживцев скромностью, добротой и благородством. Солдаты, как больные, так и здоровые, просто любили его, я думаю, так, как дети любят уважаемых родителей и не огорчают их своими шалостями.
Во время его командования госпиталем любой вопрос решался с позиции доброжелательности. Общая дисциплина становилась строже. Его не интересовали застолья с анекдотами и женское общество. Он выполнял лечебную работу и командирскую службу твердо по уставу.
В свою очередь в мужском обществе и я не оставалась незамеченной. Наши (и даже немцы в магазине, например, или в электричке) обращали внимание на особу без всякого грима на лице, с тяжелыми косами вокруг головы, с гибкой спортивной фигурой, одетую просто и красиво. Муж при этом впадал в состояние ревности и гордости одновременно.
Он всегда оставался для меня единственным мужчиной. При этом я умела хорошо и по-деловому дружить с товарищами по работе и с коллегами.
Казалось, что может помешать такому браку? Тем не менее угроза была. Бомба замедленного действия, невидимая окружающими, существовала. Все шестьдесят лет нашей супружеской жизни я не давала ей возможности взорваться. Целью моей жизни было счастье любимого человека. Наверное, не зря сказал он перед нашей свадьбой: «Бог дал мне тебя за всё то, что было на войне!»
Никто не знал, что век его должен был быть коротким, потому что он, сам того не понимая, носил в себе тяжелую болезнь. Начало она повела с 1941 года, с того белорусского болота, в котором муж со своими товарищами провел целые сутки, вырываясь под минометным обстрелом из немецкого окружения.
Первые признаки ее, боясь себе поверить, я заметила в начале нашей совместной жизни. Это была хорошо всем известная болезнь, которой страдал писатель Николай Островский, приведшая его, молодого, совершенно обездвиженного и слепого, к могиле. Уверенности в диагнозе болезни мужа у меня не было. У регулярных медицинских комиссий сомнений в здоровье офицера тоже не было.
А вот летом 1955 года, когда мы жили в Дрездене, этот ужасный недуг развернулся предо мной во всей своей силе. Неожиданно команда мужа привезла его домой из нашего госпиталя в тяжелом состоянии с диагнозом: туберкулез позвоночника. Наутро его должны были перевезти в туберкулезное отделение и заковать в гипсовую кровать.
Я не соглашалась с этим диагнозом, пыталась успокоить мужа, приводя ему факты ошибочного диагноза. Туберкулез требовал абсолютного покоя. В то время как его болезнь, поражающая суставы с последующим их окостенением, требовала для излечения энергичных движений. Но что стоило мнение молодого врача, да еще и жены, против диагноза госпиталя? На мои аргументы он отвечал: «Выхода нет!» Продолжал лежать неподвижно, обнимая детей и пряча свои слезы в подушку.
Находясь в шоке и отчаянии, сознавая, что, обездвиженный, он вскоре погибнет, я пошла на безумный риск. Для того чтобы заставить его встать, мне пришлось оскорбить его ужасными словами. Он вскочил, повалив стул и детские игрушки, и побежал по лестнице вниз. Рыдая в три голоса, мы с детьми видели в окно, как папа подбежал к турнику, прыгнул к перекладине и стал, все убыстряя темп, выполнять упражнение «солнце». Мне назло на быстром движении он резко приземлился на обе ноги. При туберкулезе это бы закончилось переломом больных позвонков и, возможно, смертью на месте. Проделанное же им движение на турнике при большой физической нагрузке освободило позвоночник от отечности и болей. Он вернулся к нам на своих ногах, виноватый и радостный. Не буду описывать нашего семейного счастья и скандала в госпитале. Вскоре там прошла специальная конференция, обсудившая ужасную ошибку в диагнозе. Мне же было предложено место ординатора туберкулезного отделения, хотя я не имела такой специализации.
С этого момента борьба с болезнью стала вестись согласованно и открыто. Благодаря лечению, работоспособность его, как врача и офицера, сохранялась. В наш быт прочно вошла физкультура: гантели и эспандеры, коньки, лыжи, велосипед, различные физкультурные упражнения. Занятия на турнике муж демонстрировал солдатам как своего рода мастер- класс. Он играл с ними в волейбол.
Не зря я так упорно пыталась найти немецкий метод противовоспалительного и противоболевого лечения. Он был нужен мужу, старавшемуся мужественно и без жалоб преодолевать боль.
Воздействуя нашими «кустарными» токами на болевые точки и по ходу нервов, я создавала, по теории И.П.Павлова, вибрационную доминанту в коре мозга больного. Эта доминанта гасила доминанту боли, возникавшую от воспаленных суставов и спазмированных мышц. «Фердекунг» («перекрытие»), — говорили немцы. Кроме того, очень малая сила тока (в миллиамперах) имела противовоспалительный эффект.
Выглядел муж прекрасно. Однако наш окулист при плановом осмотре нашел первые незначительные, но грозные симптомы начинающегося поражения глаз. Он не принял бы их во внимание, если бы не понимал, с чем я сражаюсь, леча мужа. Сочувствуя мне, он по секрету сообщил о своей находке.
Повышение мужа по службе предполагало в ближайшее время переезд семьи на Дальний Восток в южно-сахалинский госпиталь. Вся наша жизнь была связана с армией. Офицерская служба мужа была успешной, карьера перспективной. Он хотел ехать. Но понимал, что ехать на Дальний Восток нельзя. Только из-за непредсказуемости событий военной службы, ненормированного рабочего дня и перегрузок возникали обострения болезни. Даже перемена климата могла быть роковой, не говоря о дальней дороге и неизвестно каких жилищных условиях.
Поездка грозила его жизни. Имея маленьких детей и больного мужа, я не надеялась справиться с тяжелыми обстоятельствами. Мы с детьми теряли возможность вернуться когда-нибудь домой.
Второй раз в жизни я позволила себе не согласиться с мужем. Ехать ему надо было в Москву, чтобы остановить потерю зрения и продолжить успешно начатое в ГДР лечение. Он не соглашался со мной, я страдала и колебалась. Но если бы начальник госпиталя позволил мне взять с собой хотя бы наш аппарат, чтобы как-то облегчать его страдания, я поехала бы за мужем, как декабристка. Однако просьба моя опоздала.
Техник-сержант плакал как ребенок, разбирая наш прибор и превращая его в прежнюю гальваническую доску. Увидев меня и не стесняясь слез, он произнес: «Приказано разобрать. Мол, если попадет в дурные руки, наломают дров!»
Я решилась на отчаянный риск: разрушить семью и потерять мужа. Однако у меня теплилась надежда, что он пожертвует карьерой ради семьи и собственного здоровья. Он не согласился. Тогда я и дети остались в Москве.
При расставании я сказала, что независимо от решения всегда буду ждать его. Через год он к нам вернулся.
Ивану Николаевичу было всего сорок лет. Мы с переменным успехом продолжали одерживать победы над заболеванием. Карьера его из военной превратилась в научную. Еще сорок шесть лет он занимался лечебной работой и научными исследованиями. Мы получили степени кандидатов наук, работали над докторскими диссертациями, ездили на три года на службу в Иран. Памятником ему может служить новая тысячекоечная больница, которой он отдал тридцать пять лет своей практической деятельности.
СОЛОМЕННАЯ ВДОВА
Новорожденный наукоград, спутник Москвы, жил бурной жизнью. В нем на левом берегу Москвы-реки, в часе автобусной езды от столицы, шло большое жилищное строительство. В нескольких километрах от него, окруженные лесом, находились чрезвычайно секретные «почтовые ящики». По этой причине население города состояло в основном из людей с разными учеными степенями и званиями, а также из высококвалифицированных рабочих и патриотов Родины и своего города.
