— Только верность вам и фирме, Платон Лукич.
— Я постараюсь убедить себя в этом, Георгий Генрихович. А вы бы взаимно постарались убедить себя в необходимости скупки неизвестно где прячущихся акций. Может быть, для этого следует придумать убедительный испуг неизбежного падения их курса. А может быть... Я что-то плохо стал разбираться в самом очевидном...
Платон Лукич хотел развить свои мысли, чтобы проверить, не перепродался ли кому-то Штильмейстер, но в это время вошла Цецилия и, бросившись в объятия мужа, сказала:
— Милый, как изменилось твое лицо...
Лучинины прибыли «своим вагоном». Он был поставлен в тупичок ветки неподалеку от акинфинского парка. Там, где стоял собственно свой, а не «зафрахтованный», вагон Платона Лукича.
Лев Алексеевич нескрываемо был доволен, что война развязала узел его сомнений и подняла шлагбаум в долго ожидаемое. Теперь он приехал, чтобы убедить Платошу последовать его примеру. Лучинин не говорил, а как по писаному читал:
— Зачем нам подвергать себя в пятнадцатом, а может, и в этом году удесятеренным опасностям тысяча девятьсот пятого года и стать жертвами солдатских штыков, которые рекомендуют им повернуть в сторону тех, кто посылает их на гибель?
Для Льва Алексеевича ближайшее будущее России виделось в таких подробностях, что вступать в пререкания с ним было так же нелепо, как и с теми, кто предсказывал на неиграных картах, окропленных святой водой, день и число заточения кайзера Вильгельма в Шлиссельбургскую крепость.
— Позвольте уж мне самому распорядиться собой, — категорически отрезал Платон дальнейшие разговоры об его отъезде. — И позвольте изумиться, как могло в голову прийти путешествие из Шальвы в Молоховку через два океана и Американский материк.
— Да, Лев Алексеевич, — вмешался Макфильд, — вначале и мне этот длинный путь показался самым коротким и безопасным. Когда же я взял в руки глобус, то увидел, что нам придется объехать весь земной шар. И я отказался от этого предприятия. Есть много способов очутиться в Англии.
— Да, мистер Макфильд, но лодки... подводные лодки...
Вечером Лев Алексеевич признал свой кругосветный рейс еще более опасным, а утром последовал совету Платона.
— Зачем нужны два вагона для возвращения в Петербург, когда достаточно одного вагона Платоши? В этот более просторный и удобный вагон уместятся редчайшие статуи, картины, да еще останется место для тех реликвий, которые Платоша не пожелает оставить в Шальве...
Дорогой вагон был оплачен и возвращен железной дороге. В свой вагон было перенесено, переупаковано все, что нужно было уберечь от солдатского погрома, который разразится в конце этого года или в начале того.
Теперь можно было не спешить, пробуя еще одну возможность — повлиять на Платошу через Вадимика.
У Вадимика было свое особое мнение. Он считал постыдным убегать от кайзера к английскому королю Георгу.
— Это, папа, не по-офицерски, — запальчиво сказал перераставший своего отца Вадимик, выглядя старше своих двенадцати лет. Он еще более и огорчительнее напоминал Клавдия.
— Ты, Вадим, уже чувствуешь себя офицером.
— Да, папа. У меня уже есть настоящая шашка, ремень с портупеями и форма. И если бы меня могли принять в армию, я бы знал, как поставить на колени всех наших врагов.
— Как же, мой мальчик?
— Нужны доменные печи, папа! Много доменных печей! Очень много!
— Ты прав, мой умник. Тогда у нас было бы много оружия. Пушек, снарядов, пуль...
— Нет, папа, пули хороши только для дуэли. Когда двое. Но теперь не бывает так, чтобы один царь дрался со вторым и кто кого убьет, тот и победитель. И потом... Потом я думаю, что наш император Николай Александрович невысок ростом. Он не выше тебя, а Вильгельм, мне кажется, с детства учился стрелять. И он как гвардеец.,. Нужны, папа, домны на колесах...
— Домны на колесах? Зачем же на колесах?
— Чтобы солдаты могли толкать их впереди себя и заливать врагов огненной лавой. Тогда, папа, война могла бы закончиться тут же. Ты представляешь, как это здорово... Впереди домны поливают огненной лавой, такой же, как у нас. А позади солдаты толкают домны на колесах. Домны закрывают солдат от пуль, а врагов ничего ни от чего не закрывает... Хочешь, я тебе покажу... У меня нарисована доменная атака. Там нарисован и офицер на коне. Это не я, папа. Ты не подумай... Это другой, похожий на меня...
Платон обнял Вадимика, усадил на колени и принялся ласкать...
— Милый мой, последний и единственный Акинфин! Ты необыкновенный выдумщик. Только жаль, что ты далеко растешь от доменных печей.
— А зачем, папа, расти близко к ним? У них же очень ядовитый дым... Разве нет?
— Да нет, Вадимик. Ты преувеличиваешь...
— А мама и тетя Агния говорят, что домны отравляют и проглатывают людей...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Цецилии Львовне переезд в Лондон был нужен как толчок для увода Платона из одержимости его сумасбродными идеями.
Почуяв, что Цецилию не оставляют ее давние намерения, Платон сказал ей:
— Лия, мне осточертевает Шальва. И осточертей она окончательно, то и в этом случае я не мог бы заводы, как статую и картины, упаковать в ящики для отправки по железной дороге...
Цецилия, зная многое из того, что произошло с ним, находила, что нужно дать доболеть в нем его гармоническому равновесию и стать вровень с теми, чьи заводы успешно работают на Урале, а их владельцы еще успешнее живут на их прибыли далеко от их «Шальв».
Не ею это установлено и не ей изменять веками устоявшееся. И если вдруг почему-либо изменится привычное, то переведенных в Лондон средств достанет и для правнуков Вадимика.
С такой верой и с такими уверениями отца она уехала через Петербург вместе с отцом, сыном и матерью в Финляндию, чтобы там поискать путей в Англию, о которых позаботится мистер Макфильд через свое посольство в Питере.
Доставят их в крайнем случае на крейсере. Ее отец не просто же так отправляется в вояж. Он будет представлять в Англии общество Красного Креста России. Напрасно, что ли, он сделал большой взнос и получил от общества полномочия заботиться о добровольных пожертвованиях в Англии...
Платон снова остался один. Проводя вечера с Вениамином, Акинфин не мог себя теперь считать с ним «вдвоем». Взгляды Строганова ускоренно менялись. Недавно зашел разговор о Штильмейстере, и Строганов признался:
— Мне трудно понять, как я отношусь к этому обрусевшему потомку семидесяти семи иноземных дворянских кровей. Размышляя о нем, я вспомнил маленький французский рассказец.
— Какой же? — спросил Платон. — Я также теряюсь в догадках, думая об этом слишком преданном человеке. Расскажите, Веничек.
— Я не знаю, как это прозвучит в моей адаптации, но попробую...
Строганов пересел в другое кресло для отбивки рассказа от собственных слов и начал, как сказку:
— В некоем просвещенном королевстве при дворе славился один важный «персон» добродетелью. Он нежно любил своих детей и жену. Наслаждался музыкой и сам так играл на скрипке, что и глухие ко всему люди плакали, умиляясь до... дальше ехать некуда. Он очень хорошо относился к своим друзьям. Помогал в беде, заботился, был верен в дружбе. И всякий, кто встречал его, видел в нем святого человека, а на худой конец священника. А был он... Был он первым королевским палачом. Это было его профессией. И он отсекал головы, как хороший доктор вытаскивает зуб. И в повешении сказывался его благородный нрав. Он жидким мылом пропитывал веревку, чтобы казнимый не мучился. И так же до бритвенной остроты натачивал топор. Чтобы без боли отрубить голову. Вежливый, он говорил казнимому: «До свидания» — и, грустно улыбнувшись, успевал шепнуть:
«Пардон, но такова моя работа... До скорой встречи на небесах...» Таков был этот удивительный человек...
Платон Лукич, не сводя глаз и сохраняя добродушие на своем лице, очень любезно заметил Строганову:
— Удивительный человек и вы, Веничек. Вы обезглавливаете своих слушателей еще артистичнее, чем герой этой французской притчи...
