Портрет Фолстера, как живое напоминание о первой заповеди Платона, висит в кабинете Платона. Без Фолстера не было бы и замков Завалишина. Без Фолстера он бы не принял того, о ком только что доложили ему:
— К вам в лаптях какой-то. Судя по всему, интересный человек.
Он вошел. Перекрестился на угол без иконы и начал весело:
— Господин Платон Лукич Акинфин! Допрежь, как выгнать меня, как дураком обозвать, дозволь, я тебе присказюлечку одну расскажу, а потом- суть. Писать-читать я плохо умею, а лаптем все-таки щи не хлебаю. Вы меня, конечно, видом не видали и слыхом не слыхали, а про вас я так много знаю, что, может, больше, чем йы про себя.
— Так бывает, — согласился Платон.
— За всяко просто и почти что кажинный раз. Человек себя, окромя зеркала, где может увидеть? А зеркало холодное стекло. А человек человека, как, скажем, вы меня, лучше видит.
— В этом я лишний раз убеждаюсь, разговаривая с тобой. Возчик?
— Он.
— Дочь замуж выдаешь?
— Сына женю.
— Нужны деньги?
— Об этом спрашивать не надо. Лапти об этом сами говорят.
— Сколько?
— Пока ничего. Присказюлька сама цену скажет. Сказывать?
— Сказывай!
— Жил да был Иван, не дурак, а умный. Ума у него, можно сказать, палата была, да маленькая, с куриный клюв. Сеном промышлял Иван. Хорошо промышлял. Луга были укосистые. Даровые. Известно — Сибирь. Она, почитай, вся некошеная. И он накашивал столько, что и сам сыт, одет-обут и семья тоже вся в сапогах ходит. Сено, стало быть, его одевало и обувало. И такое сено, что и продавать не надо. Сами к нему ездили. Шелк, а не сено. И если б Иван был дурак, он бы жил себе да жил, в ус не дул и в бороду не кашлял. А он умный был. А коли ум есть, он же думает.
И у него ум думал. Думал-думал, да и надумал не продавать свое сено ближним покупщикам. Узнал, что. они ему в три дешева дают супротив того, что в бестравных местах сено стоит. И задумал Иван сам в бестравные места сено возить. Лошадей купил. Раз свез. Два свез. Большие деньги привез, а жить плоше стал.
На еде, на одежде ужиматься начал. Жену попрекать, что плохо хозяйствует. А она чуть не на каждом куске скаредничала. Сама недоедала.
Совсем до ручки добиваться он начал. У добрых людей спрашивать стал.
«Кошелями деньги из бессенных мест вожу, а сам чуть не голодом сижу».
А люди что. Люди как люди. Вздыхают да охают. А один сказал:
«Не иначе — тебе, преумный Иван, Ивана-дурака надо спросить».
Тот чуть не на дыбы. И когда совсем худо стало, пошел к Ивану-дураку. Так и так. А тот ему:
«Без тебя, Иван умный, знаю, что худо тебе. Я ведь дурак. А коли я дурак, то мне всякая дурость, как родная сестра, сродни. И твоя дурость, Иван умный, не чужачкой мне доводится».
Иван умный опять было... Да дурак ему не дал:
«Знаю, кто твой злодей, кто твои деньги съедает».
«Кто?»
«Лошади!»
Не понял попервоначалу Иван умный. И вы, Платон Лукич, господин Акинфин, попервоначалу не поймете, коли у вас ума полна голова и малым, простым думам в ней и закутка не находится.
Вот и вся присказюлечка... Далее сами ее, Платон Лукич, заканчивайте...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
— Начал, так заканчивай, — попросил Платон Лукич.
— Без того не уйду. Не то же ли сено ваши веялки?
— Не знаю.
— Тогда у дурака спроси. Меня тоже Иваном звать...
— Скажи.
— Который год я ваши веялки вожу и думаю: во что вскакивает их перевоз? Не съедают ли их лошади? Будь они и железные кони. Много ли веялок можно в вагон впихнуть?
— Мало...
— Да еще дорогой крытый вагон берешь, чтобы дождем не мочило их, цена им не сбивалась...
— Так что же, не делать, что ли, их?
— Делать, но только так, чтобы в один вагон их в тридцать раз больше грузить.
— А как?
— Руку позолоти.
— Не только руку, а оба лаптя...
—- Тогда слушай. По всем местам, и нашим, и дальним, веялки мужики делали. Кустарьки. И ладно делали. Не хуже. Одна беда.
— Какая?
— Веялка-то ведь не сплошь деревянная. К ней кузнечная снасть надобится. Ручка, скажем. Ось, и не одна. Шестеренчатые колесики. И эта снасть была самой дорогой для кустарька. А отчего? Нелегко кузнецу было делать ее. А заводчику — чик-чик, и вся недолга.
— Что же ты советуешь, Иван умный, Платону-дураку?
— Ужли не поняли? Тогда вместе разжуем... Торгуйте доброй железной снастью для веялки. А к этой снасти, как к хорошему воротнику, легким-легко деревянную шубу пришить. Хоть в вятских местах, хоть в уфимских, да где хошь деревянных шубников пруд пруди.
Их глаза встретились.
— Сколько тебе, Иван умный?
— Красненькую-то надо бы.
— Не продешевил?
— Воля ваша, Платон Лукич. Можно и синенькую. Зеленую-то трешенку совсем будет не по-акинфински, Платон Лукич.
— Может быть, ты в самом деле дурак? И у тебя на себя поглядеть и зеркала в избе нет. Десять рублей за то, что меня... Да нет, ты при всей твоей крепкой, умной голове не поймешь, что ты для меня сегодня сделал! А молотилки разве не то же «сено», не те же веялки? А конные приводы с дурацкими, стоеросовыми вагами?.. Нет, ты этого не поймешь...
— И стараться не буду понимать, Платон Лукич. Мне, Платон Лукич, не очестливо при тебе умным быть. Только и конные приводы тоже наполовину сено.
— Кто ты такой, Иван, как тебя по батюшке?
— Как и вас.
— Кто ты такой, Иван Лукич?
— Веяльщик я. Веялки делал. Не в простых сапогах хаживал, а теперь видишь, что у меня на ногах. Не сам в них переобулся.
Акинфин понял, о чем идет речь.
— Давай уж договаривай. Мы, что ли, Акинфины, разули тебя?
— Этого я не скажу. Жизнь такая пошла. Вот ложечников взять... Горшечников... Тоже чуть не по миру... И как винить заводчика, что его чугунный горшок не родня глиняному, как и ваши ложки? Хрясь и ложка. Мужики-то еще едят деревянными, а в городах нет... Хотел разве ваш отец уморить ложечников? Нет. Жизнь через него обескровила их. Таких, как я, Иван Балакирев.
Платон опустил глаза.
— Да, отец этого не хотел. Этого потребовала хитрая жизнь.
— Не только... Ну, да это долгий разговор. И не мой. А мой разговор про то, как хитрую жизнь перехитрить, чтобы людям дать жить и самому хорошие деньги нажить.
— А как?
— Про Зингера, который машинки для шитья делает, вам все известно?
— Знаю, что американец, торгует во всех странах машинами.
— Это все знают. А вот как ухитряется привозить дешево из-за моря свое сено? Об этом вы не слыхивали?
— Нет.
— Тогда послушайте, Платон Лукич. Зингер не возит своих машин полняком. Он везет только то, что ему сподручно и дешево, а все остатнее, простое и легкое, в той державе делается и собирается, где продается его машинное «сено».
— Я, кажется, слышал об этом.
— Значит, не в полное ухо и мимо головы.
— Наверно.
— Да уж так. На кой вам ляд громоздить этакую махину веялку, когда сподручнее вам, как и Зингеру, самое дорогое и самое нужное делать для веялки. Литое, точеное, кованое. А веялку где хочешь доделают.
— Кто?
— Да кто хочешь. Мы, Балакиревы, в каждой губернии есть.
— Понял я вас, Иван Лукич. Будете делать веялки, а я — только хорошую железную снасть к ним.
— Ни в жизнь. Охота пропала. Да и поднадоело на копейки считать. Я и на верхних проволоках счет костяшками щелкать не оробею. Было бы что на счетах считать. Думаю, что будет, если вы свои веялки в самом деле на зингерский манер переведете. Когда переведете, меня кликните. Я опять кое-что подскажу.
— Спасибо. Вы уже подсказали больше, чем хотели. Я ваш должник...
— Не будем про это... Еще пару слов хочу. Опять про Зингера! На чем зингерство держится? Не только на собирательстве да доделке машин, но и еще опора есть. Агентом она зовется. Слыхали, поди, что такая должность есть? Мой зять в магазине у Зингера в этой должности состоит. Машинами в долг и наличными торгуют. От зятя-то я и узнал, как у них все ловко скроено и вымерено. Вам тоже, Платон Лукич, агент будет нужон. Такой, что все не все, а порядочно знает тех, кто за вашу железную снасть для веялки больше заплатит, чем вам теперь веялка прибыль дает. Без вывоза, само собой. Вывозные деньги тому пойдут, кто к вашим частям все деревянное приладит и веялками будет торговать. Дальше сказывать или все как на блюдечке?
