А, может быть, я нахожусь сейчас в другой комнате, в Венеции: пароход «Costa Victoria» из Монровии ровно в семь пятьдесят входит в Джудекку. Его белая громада, раздувшийся в тысячу раз кит, расплющивает город, но при этом бесшумно плывет и двигается вперед в лучах заката. Пруст, к примеру, никогда не смог бы представить себе эту плывущую громаду, завладевшую его городом мечты, и все это в двух шагах от баптистерия Святого Марка, от его матери, переводов Рескина, улочек, площадей, гондол. На борту парохода внучка Альбертины, она похожа на свою прабабку. Ее свежие округлые щечки вдыхают с высоты верхней палубы воздух Адриатики, над которым парит военная эскадрилья. Она здесь, очень сдержанная, невозмутимая, со своей подругой пианисткой, которая когда-то была очень дружна с внучкой мадемуазель Вентей. «Costa Victoria» настоящее чудовище. И что же? из-за этого Пруст устарел? Если принимать во внимание свидетельства фотоаппарата или кинокамеры, то да, несомненно, но вопрос так не стоит, потому что единственный бодрствующий пассажир на борту — это он. Я замечаю его стоящим наверху, на одном из мостиков. Он довольно непривлекателен с виду, со своим слишком бросающимся в глаза пристяжным воротничком, декоративной тростью, сомнительной чистоты брюками, со своими перчатками, шляпой, повисшими старомодными усами, бархатными глазами, как у какой-нибудь одалиски начала века. Вне всякого сомнения, его только что подвергли разморозке в трюме. Он слегка щурится, ему холодно, ему приносят теплую шаль, похоже, он преисполнен восторга, когда туристы всех национальностей щелкают фотоаппаратами. Если кто и выглядит на борту смешно и нелепо, так это он. Он смотрит, как по берегу перемещаются маленькие кусочки стен, выкрашенные желтой или розовой краской, и оживают этим прекрасным днем, который ничем не отличается от любого другого прекрасного дня. Что происходит? Да ничего. Пароход с сомнамбулами на борту входит в Венецию. Паром уплывает в нью-йоркские сумерки. Ротонда с лифтом в небоскребе на Западном Бродвее, где я сейчас нахожусь, переполнена нетерпеливыми людьми, движение очень интенсивно. Кто-то в Праге заказывает чай в кафе Кафки, кто-то другой — круассаны в кондитерской Джойса в Триесте. Жизнь прошла. Какая-нибудь старая карга, которая отнюдь не потеряла способности размышлять, вечером в Риме склоняет голову на плечо статуи Минервы. Сирано, вовсе не такой пустозвон, каким изобразил его Эдмон Ростан, делает несколько неуверенных шагов по острову Ситэ, в Париже, затем возвращается в свой особняк и библиотеку-лабораторию. Книги выглядят так, словно напечатаны только вчера.
Пруст наугад открывает свой старый том Шекспира. Попадает на «Троила и Крессиду»: «Умны, искусны и отважны греки, И хитростью, и храбростью сильны»[14]. Звонит колокол. Много колоколов. Пруста знобит. Кричат десятки чаек.
Как только корабль причаливает возле большого блестящего дуба морского вокзала, Пруст выходит на набережную, садится на террасе кафе, заказывает стаканчик порто, быстро просматривает газеты, ненадолго останавливаясь взглядом на финансовых приложениях, совершенно игнорируя страницы, посвященные литературе. Достает сотовый телефон, звонит своему банкиру, затем вновь поднимается на борт и засыпает в своей каюте. Венеция, ладно, допустим, мы сюда еще вернемся.
В это самое время Центральное объединение Леймарше-Финансье во Всемирном Финансовом Центре весьма озабочено функционированием своей системы, неожиданно вышедшей из-под контроля. Вне всякого сомнения, новости из России впечатляют, настоящая невидимая стена, за которой все пропадает. Следовательно, необходимы некоторые отвлекающие действия. Одна из таких операций, скажем, пускай примет форму кампании по формированию общественного мнения, неблагоприятного для Франции. Давно уже эта маленькая страна раздражает компьютеры. На этот раз все уже в прошлом, всякие там привилегии, учтивые расшаркивания, давно вышедшие из употребления, парижская мода, шампанское, паштет из гусиной печени, сыры, парфюмы, вина, достаточно. За дело берутся наемные работники. Новый работник должен быть благонадежным, четким, воспевать достоинства всемирного капитализма, беспрестанно повторять, что от этого зависит демократия, равно как и богатства внешние, внутренние, высшие и низшие. Какая-то страна кажется подозрительной, не внушающей доверия? А ластик на что? Известно ведь, куда завел критический ум всех этих свихнувшихся интеллектуалов: полный провал, самые худшие извращения, одобрение лагерей, упадок банков, телега впереди кобылы, действительность, которая, не разбирая дороги, шагает прямо по головам, нечитаемая литература, всякие туманные теории, надменная безответственность, бесстыдство, сокращение прибылей. Что более всего беспокоит ВФЦ, так это крах его любимого союзника, то есть соперника-пугала, являвшегося для него и движущей силой, и смыслом существования. В самом деле, без «тоталитаризма» как можно продолжать извечное вымогательство, всякого рода поборы во имя лучезарной свободы? И потом, русские все-таки были белыми, китайцы отбеливают, то есть отмывают деньги по-другому. Вот вам проблема, чем не щекотливый вопрос? Усы Сталина все-таки достаточно хорошо заметны тренированному взгляду, в левой верхней части доллара, в то время как бородавка Мао, рядом, кажется до странности ненастоящей, подрисованной. Ладно, усы стерли, но они возвращаются, они топорщатся. Они потрескивают, они чувствуются. Европейцам это известно, поэтому их единая валюта не несет в себе ничего, кроме номинала. Этот евро — просто призрак. Ладно, с Германией все понятно. Но Франция? Право, не нужно, чтобы этот маленький провинциальный городишко, Париж, вновь счел себя столицей новой империи.
Итак, кампания начинается. Концепцию отыскать нетрудно: «Франция — страна самодостаточная, помешанная на своей особости». Говоря иными словами: нечто вроде белого волка или черной овцы в глазах остального мира (мир это, естественно, ВФЦ), как это показывает замкнутость населения на самом себе, убожество ее элиты (кроме, разумеется, элиты ВФЦ), ничтожность ее творцов или ее писателей, а в целом — стремительный и необратимый упадок. Французы слишком французские — вот что надо повторять и повторять. Месье француз, сделайте еще одно усилие, чтобы перестать быть таким французским. Иначе окончательный крах, экономический спад, изоляция, безработица, а вскоре и нищета, бунт, всплеск расизма и фашизма, возрождение сталинизма, Народный фронт, Террор, Зимний Велодром, Дранси[15], автобусы в ночи, продовольственные карточки, очереди у булочных, смятение, хаос, испытания. Прислушайтесь же к нашим просвещенным инженерам, пророчествам экономистов. Французы, вы аутичны. Вот элегантная классификация, импортированная напрямую, при посредничестве ВФЦ, из эпохи советской пропаганды. Немного психиатрии, чтобы дать определение социальным маргиналам (некоторые, представьте себе, до сих пор курят в своих кабинетах), лишней не окажется. Вот пример: мой сосед шизофреник, он пишет целыми днями напролет. Или вот еще: мой муж параноик, он считает, будто я слишком много трачу на свои туалеты. Или вот: мой любовник страдает фобией, он трахает меня без энтузиазма. Эта собака аутична: она поднимает лапу медленно, и при этом у нее блуждающий взгляд. Какой-нибудь даоист Древнего мира казался аутичным очередному Советнику Принца (который приказывал иногда, чтобы ему нашли какого-нибудь аутиста в горах, чтобы попытаться излечить того от его меланхолии). Аутисты с глупым упорством, свойственным душевнобольным, сами творят свои несчастья, даже не подозревая об этом. Ибо может ли быть большее несчастье, чем опоздать на социальное зрелище? Не пойти в кино? Рассеянно смотреть телевизор? Замолчать? Ничего не делать? Быть безразличным к жизни других? Что касается господина и госпожи Лежан, они, вне всякого сомнения, счастливы и вполне соответствуют духу времени. Младшие Лежаны просто очаровательны. Мадемуазель Лежан успешно делает карьеру, она помолвлена с Полем Лежаном, многообещающий молодой человек, студент факультета политических наук, темноволосый, спортивный, трудолюбивый. Это должно наладиться, а если вдруг что-нибудь и разладится, найдется еще какой-нибудь Лежан, чтобы приладить кусочки. Вы говорите, господин Лежан оставил с носом свою жену и детишек и отбыл с некоей девицей Лежан? Я-то вообще думал, что он гомосексуалист, страдает от отсутствия выхода, тайный член реабилитационного клуба гей-Лежан. К счастью, Лежан-сын образует весьма симпатичную и устойчивую чету со своим приятелем Лежаном. Они просто очаровательны, напоминают мне моих родителей в молодости.
