— Ты думаешь?

— Разумеется, все возвращается.

— В каком-то другом обличье?

— Всеобщий конформизм вскоре станет непригоден для существования. Появятся новые виды девиации. Любознательные умы не преминут пополнить свои знания. Родятся всякого рода неуступчивые характеры. Настанет время, и возникнут ситуации суровые, пугающие, забавные, коварные, непонятные, их станут описывать.

— А сейчас?

— Переходный период. Трансляция на дальние расстояния. Навигация в пределах видимости суши. Это не ново, такое уже бывало. Точный удар, промах. Прорыв — ян, отступление — инь.

— Пьют в Китае?

— В Китае.

Чтобы завершить тему — что касается Франсуа, он больше в Китай не верил (это вернется к нему позднее). Как и множество других, и несмотря на присущую ему гениальность, он оставался пленником девятнадцатого века, идеализация, романтизация, в общем, сплошное разочарование. Лично я, в конце концов, стал в этом смысле типичным представителем меньшинства, ну и довольно об этом. Я стал продолжать один. Я больше не думал о Китае в географическом, экономическом или политическом плане, но лишь о том, что он мог означать для нас, когда появился в нашей жизни впервые. И теперь, чтобы приблизиться к истинному, сегодняшнему впечатлению, необходимо преодолеть тонны последующих наложений, ложных интерпретаций, предрассудков, искажений по отношению к вещам совершенно простым. Все простое нами сразу отвергается. Вот пример: если бы в настоящий момент я не видел, как моя рука скользит по бумаге и выводит эти слова, я не замечал бы и черно-зеленую рощицу перед собой, синие чернила, стол, неспокойную воду справа, набережную, красные и серые кораблики, чаек. Все это, тем не менее, составляет одно, и я вовлечен в это ускользающее и в то же время непоколебимое единство. «Дао, — говорит Чжуан-Цзы, — не есть существование. Однако существование не есть его полное отрицание». Разбирайся, как хочешь. Но если я переведу эту самую формулировку буквально (сверху вниз, справа налево), то прочту:

«Дао — не — значит — быть, быть — не — значит — небытие».

Что делает вещи, не правда ли, куда более ясными.

Я могу сказать: «Святой распределяет утверждение и отрицание, плывя по течению неба. Это называется амбивалентной действительностью». Но я совершенно исчерпал смысл китайского:

«Вот — почему — святой — человек — составлять — это — при — помощи — утверждения — и — отрицания — и — плыть.

Тогда — небесное — течение: это — называться — двойственностью».

Не убеждает. Здесь, на Западе, лучше оставить для себя эту логическую утонченность. Она производит дурное впечатление, механизм под названием Леймарше-Финансье здесь вовсе не для того, чтобы колебаться перед «дважды два четыре», и не для того, чтобы оспаривать принцип подлинности. Каждому свой номер, своя карта, свой файл, свои пальцевые и генетические отпечатки, свое понимание морали.

Подвожу итог:

«Вейс, Дора: сорок лет, адвокат, француженка голландского происхождения, вдова известного французского кардиолога, некогда связанного с кружками сюрреалистов. Мать восемнадцатилетней дочери, студентки биологического факультета. Госпожа Вейс с некоторых пор тесно связана с господином X., двадцати восьми лет, французом, корректором одного научного издательства, но имеющим, похоже, изрядные литературные амбиции. Последний довольно часто видится с неким Франсуа В., тридцати трех лет, французом, без определенных занятий и места жительства, известного своей революционной деятельностью. Они оба, будучи личностями асоциальными, не принадлежащими ни к одной из официально зарегистрированных организаций, недавно, один за другим, совершили путешествие в Китай. Необходим надзор».

«Люди, знающие госпожу Дору Вейс, описывают ее как молодую красивую женщину, весьма энергичную, очень талантливого адвоката. С некоторых пор она, похоже, представляет китайские интересы как во Франции, так и в Соединенных Штатах. Ее часто видят в сопровождении некоего молодого француза без определенных занятий, который представляется писателем, но не обладает никакой известностью в соответствующих кругах. Покойный супруг госпожи Вейс был известным кардиологом, а также страстным коллекционером редких изданий. По некоторым источникам, ее нынешний молодой спутник якобы являлся членом некоей группы артистического авангарда, имеющей подрывные цели во Франции и Италии, однако данный факт еще подлежит выяснению. Недавно побывал в Китае, мотивы неизвестны, во всяком случае, не туристическая поездка. Политические замыслы? Вероятно. Наркотики? Возможно. Требуется дополнительная информация».

«Согласно вашему требованию о конфиденциальной информации, касающейся господина X., писателя французской национальности, и сопровождающей его особы, госпожи Доры Вейс, адвоката, также по национальности француженки, имеем уточнить, что эти двое путешествовали по нашей территории исключительно частным образом и не входили ни в прямые, ни в косвенные контакты с нашим Иностранным Отделом.

За Генерального Секретаря, господина Ли, мадемуазель Люо, Пекин».

Великая китайская классика «Книга Пути и Истины» начинается так:

Итак, следует ли предположить, что Путь (Дао) изменчив, переменчив, непостоянен? Если это так, то не стоило и называть его так. Предметы и явления изменяются, превращаются в собственную противоположность, становятся совсем другими, но ведь тот факт, что предмет есть предмет, он-то, этот факт, предметом не является и, следовательно, остается неизменен. Я говорю мания страсти, потому что напрасно я менялся, прогрессировал, эволюционировал, соскальзывал, отступал, худел, набирал вес, старел, молодел, останавливался, вновь пускался в путь, в сущности, я всегда следовал этой страстной маниакальности. Я испытываю сильное желание сказать, что это она живет мной, умирает мной, использует меня, формирует, покидает меня, забирает вновь, катит меня по дороге. Я ее забываю, вспоминаю о ней, я доверяю ей, она прокладывает дорогу сквозь меня. Я являюсь собой, лишь когда она — это я. Она обволакивает меня, покидает, советует мне, отказывается от меня, уходит, возвращается. Я рыбка, плавающая в ее воде, одно имя среди сонма ее имен. Она позволила мне родиться, она знает, как заставить меня умереть.

Я плыву, она плавает вокруг меня. Я сплю, она возле меня бодрствует. Бодрствую я, и ее сон наставляет меня. Я говорю, она замолкает, слушает. Замолкаю я и знаю, что она говорит на своем языке, дарованном ею и впитанном ею. Я пишу, она читает. Я читаю, а она тут же обдумывает, что может быть написано еще. Я устаю, она ни минуты не сидит на месте. Я размышляю, подсчитываю, а она отвлекается, растворяется в воздухе. Я испытываю страх, она невозмутима. Я спокоен, а она взрывается, как петарда. Я радуюсь, она страдает. Я страдаю, она счастлива. Я шагаю на солнце, она погружается в непроглядную тьму. Я открываю глаза в черноту, она растянулась под слепящим солнцем. Я спокойно смотрю на море, она погружена в кошмарные видения. Для меня сейчас зима, для нее весна. Я сажусь в самолет, она купается. Я на послеполуденном пляже во Франции, она утром в лифте какого-то нью-йоркского небоскреба.

Я сознательно смешиваю Дао и Дору. Как если бы она пришла подержать меня на этом китайском Пути, ну и обратное утверждение верно уже по определению. Музыка понимает это лучше, чем мы. «If music be the food of love, play on…» Помнишь этот «Вечер королей», который мы смотрели с Кларой в Лондоне? «Двенадцатая ночь» Шекспира, или «Что угодно…», «What you Will»… Еще один раз он поставил свое имя, Will, перед своим произведением… «Любовь питают музыкой; играйте»[12]… Это первые слова пьесы… Их напевает Клара в парке Святого Джеймса… А затем возникают весьма странные видения Виолы, Оливии… Но пусть сначала говорит Орсино, герцог Иллирийский, Шекспир или сам Моцарт: